Отречение - Алиса Клима
Ларионов попросил сержанта налить ему еще водки.
Чем больше он думал о квотах, о самом понятии «квота», когда речь шла об убиении людей, тем в бо́льшую тоску впадал, осознавая себя частью этой системы, за которую боролся на Гражданской войне, где погибло и пострадало так много родного народа [14]. Он был несчастен, поскольку стал чувствовать, что является марионеткой в каком-то большом обмане. Но ведь и он, и многие люди искренне верили и верят в правоту их дела, за которое они сражались. В чем же был обман? И зачем этот обман был кому-то необходим?
Ларионов чувствовал, что ему недостает информации, опыта и наблюдений, чтобы ответить на эти важные для него вопросы. Но с неприятным осадком предвидел, что его поездка в НКВД станет очередным душевным потрясением. Он почему-то не ждал никаких приятных открытий. Наоборот, он уже был совершенно уверен, что его горькие предположения и опасения оправдаются.
Он не решался вынуть из бриджей фотографию родителей – она жгла его карман. И теперь всегда она будет жечь его напоминанием о том, что те, за кого он и его солдаты лили кровь годами, погубили и его родителей, и его жизнь. И где-то покоились князь и княгиня Ларионовы… От этой мысли он снова ощутил жар.
В нем не было желания мстить кому-либо, потому что он понимал бессмысленность претензий. Это было все равно что предъявлять претензии трактору, раздавившему муравья в поле. Их просто перемололо страшными жерновами истории; по ним прошлась «красная орда», захватившая в свою пучину ленивых и безвольных своих детей, дав каждому билет в свой Сухой овраг…
– Москва! – вдруг крикнул кто-то. – Вон, Ярославский видно уже!
Народ мгновенно зашевелился, и Ларионов почувствовал неизбежность происходящего с ним дела. Он был в Москве.
В последний раз он приезжал сюда на несколько дней, когда заходил пьяный на Сретенский бульвар в поисках Веры поздним летом 1937 года – в тот момент, когда Веру уже практически отправили к нему по этапу.
Он всегда с теплом относился к Москве, потому что его первый значимый приезд сюда был связан со знакомством с Верой и ее семьей. Но в этот раз он не замечал красоты и торжественности Москвы: он был слишком напряжен и сосредоточен на визите в главное управление НКВД. Ему казалось, что все эти люди, снующие по улицам – радостные, озабоченные мирскими делами, хлопочущие о чем-то, – не имели к его миру никакого отношения. Он подозревал, что для многих из них ГУЛАГа как бы не существовало и никогда не будет существовать. А он был и его стражником, и его заложником.
Ларионов усмехнулся, вспоминая, как Вера подчеркивала всегда разницу в их положении. Теперь он ясно видел, что этой разницы не было. Вернее, формально она имелась, но фактически ее не могло быть по двум причинам: во‑первых, он мог сам выйти с Лубянки арестантом, и, во‑вторых, он так же не мог добровольно покинуть зону, как и зэки.
Ларионов вскоре оказался на Лубянке. «Какое красивое здание, – подумал он. – Никому и в голову не придет, что там, внутри, в подвалах, пытают, убивают и приговаривают людей». К голове его прилила кровь, когда он вспомнил рассказ Веры о Лубянке. Но он мгновенно отбросил эти мысли. Сейчас они могут ему помешать, навредить им. Он не должен думать о личном. Ему надо было уцелеть, чтобы оберегать Веру. Но сможет ли он быть хладнокровным? И, возможно, его просто закроют, как только он перейдет порог этого станового хребта его орды.
Ларионов решительно направился к главному входу. Тяжелая дверь отворилась и затем медленно за ним захлопнулась.
– Вы к кому? – спросил его человек в штатском, проходивший мимо КПП.
– Я к товарищу Туманову. Явился по приказанию. Старший майор НКВД Ларионов, – ответил Ларионов, предъявив охраннику командировочное и личное удостоверения.
– Поднимитесь на второй этаж, товарищ майор. Пропустите майора, – сказал мужчина дежурному и пошел дальше.
Тот записал данные Ларионова и разрешил ему идти к Туманову. В здании пахло казенщиной, и Ларионов подметил, что этот запах ему знаком и даже не был уже неприятен – с небольшими нюансами так пахло в каждом советском учреждении. Это был особый душок смеси лежалой бумаги, бюджетной еды и сырых плесневеющих подвалов, в некоторых случаях дополненный въевшимся в стены, пол, мебель и текстиль запахом папиросного выхлопа. Он взбежал по лестнице и нашел кабинет Туманова. В коридоре слышались стук печатных машинок и трель вертушек.
Туманов оказался на месте. В его кабинете сидели еще два человека, о чем-то жарко споривших с Тумановым.
– Товарищ Плинер жмет, чтобы мы увеличивали нормы, а нам из лагерей пишут, что нормы все берут с потолка. Вот они туфту и гонят! Рапортами завалили, жалобами, – отчаянно доказывал один из них.
– Можно? – вошел Ларионов с улыбкой.
– О-о! – радостно протянул Туманов. – Входи, входи, Григорий Александрович. – Он обратился к своим собеседникам, обернувшимся к Ларионову: – Ну ладно, ладно, разберемся. Давайте только позже. Ко мне приехали по важному делу.
Мужчины поднялись и, поздоровавшись с Ларионовым, вышли, продолжая о чем-то интенсивно шептаться.
Туманов обнял Ларионова и любезно за локоть проводил его за стол для совещаний, примыкавший перпендикулярно к его рабочему столу. В кабинете Туманова было светло. Окна без глухих штор прикрывали лишь приподнятые французские драпировки из однотонного белого батиста. Стены были окрашены в бледный мятный тон, а стулья обтянуты зеленым дерматином [15].
Туманов сел напротив Ларионова, подчеркивая неформальность их встречи, а Ларионов искренне улыбался, оглядывая лицо друга.
– О делах потом, – выдохнул Туманов. – Для начала выпьем за встречу и поговорим о том, о чем потом, может, не удастся. – Туманов заметил, как изменилось лицо Ларионова, сразу став суровым. – Просто времени – во! – Туманов провел пальцем по горлу. – Нет времени: ночами тут сидим, Гриша.
– Выпью с удовольствием. Кто вызывал? – не выдержал он. – Не ты же? – Ларионов криво улыбался, понимая всю абсурдность положения и своего, и Туманова.
Туманов поправил штаны, спадавшие из-за большого нависавшего живота, и открыл шкафчик, из которого достал хрустальный графин с коньяком и бокалы. Ларионов облегченно выдохнул, увидев медно-бурую жидкость в графине. Туманов щелкал языком и казался веселым. «Может, не все так безысходно», – подумал Ларионов.
Туманов налил на дно бокалов себе и Ларионову, выложил на