Отречение - Алиса Клима
Водоросли, словно волосы молодых девок, стелились вдоль дна по течению, слаженно качаясь из стороны в сторону. Когда-то он плескался голышом в Пекше с мальчишками, пугая купальщиц.
Несмотря на крепкие и теплые воспоминания о своем детстве в Ларионово и благодарность тому времени, та часть его жизни казалась теперь невероятно далекой, словно случившейся не с ним. Он больше не чувствовал зависимости от той жизни и связи с тем временем, словно жизнь, которой он жил теперь, была настоящей, а то время стало уже вымыслом. И хоть в этом открытии просматривалась грусть, Ларионов был рад, что ему нравилась его настоящая жизнь. Ему стало немного стыдно оттого, что любовь его к земле, которую он ощутил, была сродни благодарности ей, но лишь благодарности. Тяги больше не было вовсе. Он осознал, что сердце его стремилось к Сибири. И он знал определенно, что его привязанность к Сибири возникла именно из-за того, что он обретал там осмысленность своего существования.
Бредя по дороге вокруг Болдино к станции, он с невольной улыбкой вспоминал всю их жизнь в лагпункте – как сложно ему было понять свое отношение к заключенным, и как он увидел свет, когда признался себе в том, какое у него действительно к ним отношение; как люди в лагпункте захотели строить клуб, чтобы жить полной жизнью, и как потом поднимали они библиотеку; как страстно и радостно Вера читала ему сочинения зэков; как блестели глаза людей, когда им дали возможность соприкоснуться с мудростью и красотой. Ларионов долго не мог смириться с тем, что вынужден жить и работать на зоне, тогда как кто-то где-то там совершал геройские поступки и служил во благо Родине. Теперь же он знал, что они все вместе каждый день совершали подвиги на этом крошечном клочке земли, обнесенном колючей проволокой. Они совершали главный подвиг: старались остаться людьми, преодолевая страхи, соблазны, физические лишения, стыд и унижения, помогая человеку рядом справиться с тем же. Не расчеловечиться – вот главный подвиг каждого в смуте жестоких времен.
Ларионов не пытался найти оправдания своему смирению, а объяснял его естественность. Понимая теперь неизбежность существования лагерей в стране, он искренне думал, что в нынешнем положении дел и при существующем восприятии лагерей большей частью народа в стране, единственное, что можно было сделать в этих лагерях, – справедливо относиться к людям. Он считал, что никакие преступления или ошибки, совершенные человеком, не могут быть поводом и оправданием для унижений и насилия, которым его подвергают. Это было противно природе Ларионова.
Он был рад увидеть приближающийся поезд, на котором доедет до Москвы. Все его дела в Ларионово были раз и навсегда решены. Он понимал, что судьба может его привести в родную сторону вновь, хотя бы чтобы проведать бабу Марусю и родительскую могилу, но больше никогда в нем не возникнет вопросов и ожиданий, связанных с этим местом.
Он докурил и бодро запрыгнул на подножку. Знакомый запах дорожной жизни и народа был неожиданно приятен Ларионову. Он со скрытой радостью и интересом впитывал разговоры людей, прислушивался к их мнениям и заключениям. Ему не хотелось больше спорить или переубеждать кого-то, хотелось быть не активным участником в этих разговорах, а просто наблюдателем.
Все эти люди теперь не были для него чужими и непонятными, а, наоборот, очень знакомыми и ясными. Он знал, что все они, поодиночке, не несли зла, а были источником доброго. Это не означало, что они были не способны на зло. Но акт зла для Ларионова теперь состоял в осознанном желании людей причинить зло, а не в неосознанном его причинении.
Ларионов по-прежнему считал народ безвольным и ленивым, неспособным на осмысленное управление собственной жизнью, полагающимся всегда на кого-то, но не находил его никчемным; он по-прежнему полагал, что необразованность, отсталость и недостаток рассудительности, этого самого рационализма, были причинами всех основных бед его народа. Но разве народ мог расплачиваться за свою необразованность? Необразованность и темнота не могут служить оправданием истребления этого народа. А разве не истребление происходило вокруг?
Ларионов не понимал, отчего многие люди видели происходящее совершенно иначе. Они не замечали истребления и унижения, а видели в этом процессе частные случаи и оправданную необходимость. Неужели, чтобы понять и признать ужас войны или тюрьмы, каждый человек должен пройти войну или тюрьму? Неужели возможно оправдывать насилие до тех пор, пока оно не свершится над тобой? Разве не происходило явление «моя хата с краю» от вытесненного и неосмысленного страха; от уверенности, что, как только ты станешь сопротивляться, янычар власти снимет непослушную голову? И если страх этот так велик в глубинном народе, то любое насилие, даже намек на него, станет служить причиной принятия человеком этого насилия или просто молчания.
Ларионов вспотел, и ему захотелось выпить.
– Слышь, сержант! – крикнул он. – Водку налей.
Сержант быстро поднес стакан с водкой и отдал честь, не спрашивая и не интересуясь. Ларионов сам себе улыбнулся. Вот поэтому не мог он относиться плохо к своему народу.
Ларионов все яснее понимал, что люди истреблялись. Он видел, как обнищало село, и хотя не мог подвергнуть пока тщательному анализу причины обнищания, для него было очевидно, что крестьян всегда презирали и не ценили, за счет них решали все сложности и издержки процессов, происходивших на полях политических и военных битв. Он видел, как много светлых умов умирало или опускалось в лагерях. Ему казалось немыслимым держать в заключении людей, подобных Инессе Биссер, Ларисе Ломакиной, Вере, Файгельману или Скобцеву, способных так много сделать для страны; он не мог понять истинных причин уничтожения таких людей, как отец Веры или Алеша.
Ларионов понимал опасность вынесения своих сомнений и умозаключений на публику, но это не умаляло его стремления во всем разобраться. При всей импульсивности натуры Ларионов не был лишен рационализма. Он должен был как можно яснее понимать причины и мотивы как собственных действий, так и поступков других. И пока Ларионов не мог дойти до причин и мотивов ликвидации или изоляции большинства из тех, кого он узнал в лагерях, и им подобных, он будто тоже уговаривал себя, что были допущены ошибки, которые должны вскрыться, потому что в противном случае свершались страшное преступление и зло в апокалиптических масштабах.
Но Ларионов страдал от своего