Отречение - Алиса Клима

Ларионов закрыл глаза, чтобы сдержать слезы. Он так желал ее любви, так хотел быть нужным ей. Ему казалось, что сердце его рвется от боли при мысли о недостижимости взаимности между ними.

Каждый раз, когда он убеждал себя в этой невозможности их близости и любви, что-то внутри его восставало против отречения от надежды.

Не тогда, в двадцать седьмом году, Ларионов понял, что Вера предназначена ему судьбой, а в лагере, когда он полюбил ее, увидав на плацу. Тогда на плацу он почувствовал, что в жизнь его пришла его женщина. Понимал ли он Веру? Ларионов все больше убеждался, что понимание мужчиной женщины напоминает, по сути, понимание человеком Бога. Ларионов был убежден в том, что женщина – значительно более сложное и изощренное существо, чем мужчина. И если сравнивать понимание женщины мужчиной с пониманием Бога человеком, то само слово «понимание» смысла не имело. Ларионов думал о принятии женщины без необходимости рационального анализа ее природы.

Для него как для мужчины восприятие женщин разделилось на два ощущения: женщины, которых он воспринимал или не воспринимал как источник удовлетворения своего животного инстинкта, и сам образ, мечта о женщине, которую он желал бы всецело, к которой возникла бы привязанность. Такой женщиной стала для него Вера.

С первого дня их знакомства Ларионов познал это влечение к ней всем своим существом. Он не чувствовал разделения плотского возбуждения и возбуждения души, находясь в ее орбите, как то было с ним с другими женщинами. Это созвучие делало его счастливым, и потому его неумолимо тянуло к Вере. Он хотел испытывать эту радость снова и снова и потому не мог окончательно хотя бы в фантазиях и мечтах отказаться от нее. Силой воли он принуждал себя избегать ее и не питать надежд. Но его человеческая и мужская природа тянулись к ней помимо его воли, повергая его в фантазии и мечтания о ней, которые приносили ему столько же удовольствия, сколько и боли.

И все же мысли о Вере делали его счастливым больше, чем несчастным. И всякий раз в моменты душевной распутицы Ларионов вспоминал Веру с ее сильной, горячей, готовой любить и сражаться душой. И ему становилось хорошо. Как будто весь его род требовал в его судьбе женщины, дающей силу через нужные ориентиры, и приводил его к этой женщине совершенно невероятными путями снова и снова.

– Вот и приехали. Замечтался ты! – засмеялся мужик.

Ларионов приподнялся и огляделся. Телега остановилась перед невысокой изгородью, за которой виднелась скромная изба.

– Чуть не уснул, – оправдался Ларионов и спрыгнул с телеги.

– Вот он – дом бабы Маруси, – кивнул мужик.

Ларионов поблагодарил мужика и распрощался с ним. Он без промедления направился к дому и постучал, хотя знал наверняка, что дверь не заперта. Дверь отворила девушка в ситцевой косынке и крестьянской рубахе, выпущенной поверх широкополой юбки.

– День добрый! Я к бабе Марусе, – улыбнулся Ларионов.

– Входи. А ты кто будешь? – ответила девушка, без стеснения рассматривая его лицо, впрочем, с улыбкой.

– Не бойся, – сказал он на всякий случай, снимая фуражку в сенях. – Я тут когда-то жил. Хотел повидать ее.

В избе было все просто, но чисто, и Ларионов сразу почувствовал себя в родной стороне – ничего тут не изменилось. Все те же дорожки, связанные бабой Марусей из лоскутков, были разбросаны по полу, все те же образа стояли в углу, все те же кружевные скатерки устилали комод и стол.

– Только харчей мало, – сказала девушка поспешно. – Хлеб, картоха да севок.

Ларионов огляделся. Из комнатки напротив двери не спеша вышла баба Маруся. Она показалась Ларионову вполне бодрой для своего возраста. Баба Маруся прошаркала, не здороваясь, к столу, села возле окошка и только после этого взглянула на Ларионова.

Ларионов смущенно приблизился к ней, немного нагнулся и громко заговорил:

– Здравствуй, баб Маруся!

Баба Маруся махнула на него рукой.

– Да не ори ты так, Гришка! Чего горло дерешь? Где шатался-то, оболтус? Наконец-то явился – не запылился.

Ларионов оцепенел. Он хватал ртом воздух, пытаясь найти слова.

– Садись, чего как соляной столб стоишь?

Баба Маруся засмеялась своим беззубым ртом и стала похожа на младенца. Ларионов невольно улыбнулся и сел рядом.

– Неужто признала?

– А чего ж не признать! – хмыкнула баба Маруся. – Думаешь, рожу ошпарил, так бабка Маруся тебя не узнает. Как был бесом, так и остался.

– Верно, – улыбнулся Ларионов ласково.

Девушка присела рядом с Ларионовым и рассматривала его.

– Собери на стол, Катюня, – приказала баба Маруся. – Самогонку достань. Гришка Ларионов – пропащая душа – изволил. Как с того свету.

Катюня пошла собирать на стол. Ларионов протянул ей мешок.

– Что найдешь, выкладывай.

– Бабуль, тут гостинцы! – обрадовалась Катюня.

Баба Маруся махнула снова рукой.

– Вываливай. Он нам много за двадцать, почитай, с гаком лет задолжал, – прошамкала старушка.

Баба Маруся осмотрела форму Ларионова и покачала головой.

– Важный стал, значит, фрукт, – сказала она ласково.

– А образа-то не боишься держать на виду? – криво усмехнулся Ларионов.

Баба Маруся беззвучно засмеялась.

– Думаешь, кто верит в Бога, помирать боится? Я свой век прожила, да многих твоих комиссаров пережила! Чего приехал-то?

Катюня принесла самовар и стала быстро собирать «что бог послал». Она заглядывала через плечо Ларионова, стараясь изучить его лицо, но так, чтобы он этого не заметил. Ларионов озирался, не зная, с чего начать. Он совсем не так представлял себе возвращение в родную сторону и разговор с бабой Марусей. Та намазывала соль пальцем на картошку и старалась ее укусить беззубым ртом.

– А дом наш цел? – спросил наконец Ларионов.

– Цел, да заколочен. Не живет там никто с тех пор, как родителей твоих большевики расстреляли и тебя уволокли.

Ларионов почувствовал, как холод сковал все его члены. Он так долго мучился вопросами, так боялся возможных ответов, что не был готов услышать их так скоро и прямо. Ему казалось, что с бабой Марусей у него должен состояться долгий и сложный разговор, которым он мог бы управлять. Но все получалось обыденно и оттого так страшно. Ларионов побелел и смотрел перед собой, боясь спросить ее о чем-то еще.

Баба Маруся потрепала его по голове.

– Эх, черт кудлатый! – толкнула его баба Маруся в плечо. – Где кудлы-то? Опрямел волос-то. Помню, бежишь босой по улице: рубаха длинная, мотня висит, лохматый, чернявый. Лишь бы котам хвосты крутить! А теперь вон