Отречение - Алиса Клима

– А здорово ты, товарищ майор, этого лысого пня отбрил, – неожиданно сказал Антон Степанович. – Я тебя вовек не забуду. Приезжай к нам в Сергиев Посад, найдешь меня. Я тебе завсегда рад буду. Как родному – ей-богу!

Ларионов похлопал Антона Степановича по спине.

– А тебе вот ко мне не сто́ит, – засмеялся он.

Они простились, и Антон Степанович сразу заснул, как обычно, сидя.

– Лукич, – сказал Ларионов, когда Антон Степанович уже храпел. – Спасибо тебе.

Лукич смотрел весело на Ларионова.

– И тебе, касатик.

– А мне-то за что?

– Что не перевелись люди бравые на земле русской, – ответил Лукич без всякого пафоса. – И прости грешного старика, коль чем обидел.

Ларионов покраснел, не понимая, как его неотесанность и вспыльчивость могли вызвать у Лукича такие добрые чувства и умозаключения.

Наутро Ларионов поднялся рано. Он привел в порядок форму, выбрился и курил у окна. Люба принесла горячего чая, и они сидели втроем с Лукичом и беседовали. За окном проносились родные для Ларионова картины средней полосы. Холмы и степи Сибири и Урала сменились на спокойные, ровные поля и смешанные леса, в которых мелькали белыми станами березы, зеленели вязы и раскидистые дубы.

Ларионов чувствовал нараставшее волнение. Прошло не так много дней с тех пор, как он оставил лагпункт. Но ему казалось, что пролетели недели. Ничего теперь не напоминало ему о лагерной жизни. Не было ни колючей проволоки, ни бараков, ни людей в серых фуфайках и «пыжиках» – только просторы, избы и крестьяне. Он хорошо знал эту дорогу, и, когда в очередной раз поезд стал замедляться, Ларионов понял, что ему пришло время сходить.

Состав неторопливо, пыхтя и фыркая, подошел к платформе Болдино, толкнулся и остановился, заскрипев колодками. Ларионов поднялся, взял мешки и поспешил обнять Лукича и Любу – остальные еще спали. Дуняша пробудилась от толчка и свесила ноги с полки.

– Дядя Гриша, ты куда? – спросила она капризно. – Обещал вчера в лошадку еще поиграть, а сам стал пьяный-распьяный…

Ларионов поцеловал ей руку, болтавшуюся между колен.

– Пора мне, прощай, Дуняша!

Дуняша помахала рукой и завалилась обратно спать.

– Лукич… – Ларионов посмотрел на старика долгим взглядом, словно все им сказав.

– Без правды жить легче, да помирать тяжело, – подмигнул Лукич. – Ступай с Богом, сынок. Бог милостив…

Ларионов протиснулся к выходу, спрыгнул на платформу и закурил. Свежий утренний воздух опьянил его. Ларионов нашел в окне Любу и Лукича и махнул им рукой. Люба что-то говорила, не обращая внимания на то, что Ларионов ее не слышал, а Лукич смотрел на Ларионова своими добрыми лазоревыми глазами и одобрительно кивал. Поезд тронулся, и Ларионов все хуже видел их лица. А потом они и вовсе исчезли, и Ларионов остался один на платформе. С ним сошло всего несколько человек, и все они уже куда-то разбрелись. В глубине платформы на скамейке дремал станционный смотритель, а рядом спали, свернувшись, пегий и рыжий псы.

Ларионов вспомнил, как ходил с отцом на станцию к кузнецу и смотрел, как он ловко делает подковы, как мать покупала ему в лавочке сладкого петушка, когда он был в возрасте Дуняши, как потом пошел в маленькую школу в своей деревне. По коже пробегали мурашки, и он невольно потянулся за флягой с коньяком, но потом остановился. Впереди сверкала желтая дорога, убегающая промеж полей к горизонту. Ларионов знал эту дорогу, так как в детстве прибегал не раз на станцию с мальчишками и ждал, когда пройдет поезд.

Он спустился, от станции пошел по направлению к Москве до съезда с правой стороны от усадьбы Болдино к деревне Пекша, названной по имени речки, тянувшейся сверху от родного Андреевского. По большой дороге, которую он пересекал до поворота на деревню, с незапамятных времен этапировали заключенных во Владимирский централ и Сибирь. Этапные, нередко в кандалах, шли по ней из Москвы еще при русских царях. По ней отправили на каторгу декабристов; по ней этапировали Веру, только по «железке», что шла параллельно, и по которой он добирался сюда из Новосибирска.

От Пекши вверх ему еще надо было пройти километров двенадцать через Черкасово до Ларионово и Андреевского. Двухчасовая прогулка была ему необходима для освобождения от дорожных впечатлений. Он шел спокойным шагом, замечая, как мысли его постепенно прекратились. До Андреевского пролегала лежневка, по которой некогда катили кареты до усадьбы Воронцовых-Дашковых.

Андреевское примыкало к Ларионово: их разделял небольшой мостик через Пекшу, перейдя который упираешься в приусадебный семейный храм графа Воронцова. Ларионов сразу же вспомнил, как проводил в доме Воронцовых немало времени, но успел забыть, почему он там бывал, как и самих хозяев. Однако в памяти всплывали интерьер и особенно обилие картин повсюду в доме и приусадебная оранжерея, в которой садовник срывал ему апельсины. Все это было задолго до семнадцатого года. Он мог вспомнить себя теперь лишь лет с двенадцати, и то какими-то отрывочными деталями.

Окружавшие его просторы рушили рамки, в которые Ларионов был заключен, находясь в замкнутом пространстве зоны. Ощущение безграничности жизни принесло в его душу не чувство беззащитности и одиночества, а, напротив, уверенность и успокоение, потому что он видел теперь, насколько мал мир зоны, или поезда, в котором он ехал, или его дома, или своего собственного тела, и как велик мир, в котором все они жили как человечество – сколь велика и могущественна земля. «Как долго надо жить…» – подумал почему-то он.

Ларионов ощущал радость оттого, что никого вокруг него теперь не было. Он искал давно не одиночества, но уединения: он нестерпимо устал от людей – от борьбы, которую они вели; от интриг, которыми были заняты; от страданий, которым друг друга подвергали; от непрекращающегося потока собственных мыслей. Все это было чуждо и безразлично окружавшей его сейчас красоте. Миру было совершенно неинтересно, что в нем делали люди. Ларионов вдруг так же просто, как размышлял Лукич, понял, что все действия людей в этом мире не имеют никакого смысла потому, что сама жизнь смысла никакого иметь не могла. И люди лишь придумывали смыслы, чтобы не думать о смерти. Но в этой бессмыслице он, как и остальные, стремился отыскать оправдание своего существования. Да, не смысла надо было искать, а радости от нахождения в мире. Он искал связь, которую не мог нащупать, между материей, из которой состояло все сущее, и духовностью, которая терзала его нематериальными вопросами. Зачем нужны страдания