Отречение - Алиса Клима

на вареные яйца; тут же мужчина полоскал грязные пеленки в корыте, а его теснили люди, тоже желающие прополоскать свои личные вещи, испачканные в пути; измученный худосочный старик в пенсне с трясущимися головой и руками отдавал последние гроши за несколько картофелин, а охранник кричал, поторапливая его и покалывая слегка штыком. Молодая женщина в слезах и мольбах бросилась к одному из конвоиров, упрашивая подождать.

– Моему малышу две недели! – молила она. – Мне надо набрать куда-то воды. У меня пропадет молоко!

– Не положено, – бесстрастно повторял конвоир, отталкивая ее прикладом.

– Умоляю! Умоляю! – Женщина срывала связки.

Ларионов почувствовал, что его стало что-то душить. Он подошел к конвоиру, отпустил Дуняшу и схватил солдата за грудки.

– Ты что, сволочь, – закричал Ларионов, багровея от гнева, – не сосал, сука, материнское молоко?! Отставить и дать женщине набрать воды!

Конвоир вздрогнул, словно очнулся от гипноза.

– Есть дать набрать воды, – вымолвил он. – Приказ был такой. Я что, виноват?

Ларионов повернулся к женщине. Та не могла пошевелиться от изумления.

– Есть во что набрать? – спросил он хрипло.

– Дядя Гриша, миленький, пошли. Ну пошли же, – заныла вдруг Дуняша.

– Погоди! – рявкнул Ларионов. – Оглохла, что ли?!

– Нет ничего, – заплакала женщина от отчаяния.

Ларионов быстро подошел к мужику с ведром и схватил ведро за ручку.

– Сколько? – спросил он, и мужик отшатнулся.

– Не продается ведро, – процедил мужик.

– Сколько?! – Глаза Ларионова налились кровью.

– Три рубля, – сказал мужик невозмутимо.

Ларионов достал из кармана бриджей три рубля и сунул мужику. Потом всучил ведро женщине.

– Ступай, – резко сказал он.

Женщина стояла на месте, из глаз ее текли слезы.

– Ступай! – крикнул на нее Ларионов. – Сейчас спохватятся.

Женщина потащила ведро к вагону, и когда уже забралась внутрь, выпростала голову, отталкивая конвоира, и кричала вслед Ларионову:

– Бог тебя храни! Слышишь?! Бог тебя храни! Сына ты мне спас, слышишь! Сына!

Ларионов шел прочь, подхватив Дуняшу. Он налетел на старуху в платках, упавшую перед ним на колени, увидав бублики.

– Сынок, не бей! Дай хлебушку. Дети в вагоне голодные. Я тебе судьбу открою, правду скажу, – быстро бормотала она, как заклинание, хватая его за руку и силой выворачивая ладонь.

Ларионов застыл, не понимая уже, что делать. Старуха несколько секунд всматривалась в линии, и лицо ее на мгновение просияло.

Ларионов, сам себя не помня, трясущимися руками скинул все свертки старушке под ноги и, не оглядываясь, бросился к своему поезду, который уже медленно набирал ход. А старуха кричала ему вдогонку уверенно и довольно: «Вор твое украдет да от правды падет! Свое отдашь, друга не предашь! Долго новость хорошую ждать, не бойся – придет! Три лысых мужика в помощь… Меченый один – запомни! – меченый… На все Божья воля… Счастливым ты уродился, счастливым…»

Ларионов не слышал уже ее последних слов. Он бежал, держа под мышкой Дуняшу, и едва успел засунуть ее в вагон, где ее подхватили пассажиры, и запрыгнул следом сам.

Он тяжело дышал, сидя на ступенях, а Дуняша молчаливо стояла позади и держала его за плечо. Ларионов все еще дрожащими руками достал папиросу и закурил. Он сильно затягивался, потом вынул из кармана бриджей свою флягу и залпом осушил ее.

– Фу-у! – скривила мордашку Дуняша. – Пахнешь, как папка, когда он пьяный приходит.

Ларионов окинул ее взглядом и утер ей нос. Дуняша сосала петушка – единственное, что у них осталось от всех купленных гостинцев, и улыбалась Ларионову, не убирая руку с его плеча.

– Дядя Гриша, миленький, – сказала вдруг она неожиданно ласково. – А почему там все кричали и плакали?

Ларионов молчал, но Дуняша видела, как ходили его желваки.

– Потому что в этой стране живут такие трусы и болваны, как я, – сказал он хрипло.

Мужики, сидевшие на корточках позади, ухмыльнулись.

– Это ладно, – протянул один. – Я тут живу неподалеку. Каждый день эшелоны идут на восток. Туда тысячи, а мож, миллионы людей перевозят. Кому же Сибирь отстраивать? Ермак отличился, а строй – сиделым! Вот и везут народ, как скотину. Да и в вагонах их везут «скотских». Так-то вот, товарищ начальник.

Ларионов был больше не в силах слышать эти, как ему казалось, упреки.

– Вали отсюда, – угрюмо проронил он, отпивая остатки коньяка из фляги. – А то и тебя скоро повезут в таком вагоне.

Мужики переглянулись и на всякий случай быстро испарились. Ларионов вдруг вспомнил, что мать и отец Дуняши наверняка сходили с ума, и поспешно направился к своему вагону.

– Ну наконец-то! – воскликнула Люба. – А нам народ сказал, что вас подняли на поезд. Я уж всю платформу обежала, а вас нигде нет.

Ларионов спустил Дуняшу с рук. Лукич внимательно смотрел на его бледное лицо. Коньячные пары пахнули на Любу.

– Это где ж вы так погуляли? – лукаво прищурилась Люба.

– А мы бабусе гостинцы отдавали! – радостно закричала Дуняша. – Она упала на коленки и попросила хлеба, а дядя Гриша ей баранки отдал и все наши свертки уронил. А там моя халва была! А еще он дядьку материл сильно-пресильно, потому что ему было жалко воды тетеньке дать! А тетенька сильно-пресильно плакала.

Ларионов устало снял фуражку и сел на край вагонки.

– Я тебе еще куплю. Не болтай, а лучше расскажи, отчего мы задержались, – сказал он, стараясь улыбнуться.

– Ты чего там еще натворила? – строго спросила Люба.

– Ничего не натворила! – насупилась Дуняша. – Я по-большому захотела.

Пассажиры вокруг принялись смеяться.

– Ой, – всплеснула руками Люба. – Вы уж простите, Григорий Александрович!

– Налей, что есть, – сказал Ларионов без церемоний Любе и стянул гимнастерку.

Люба быстро посмотрела на мужа. Тот сердито поторопил ее кивком. Никто ничего не спрашивал у Ларионова. Все вокруг уже поняли, что он столкнулся с составом, перевозившим заключенных ИТЛ. Их везли под опеку таких, как он.

Люба сочувственно качала головой, глядя, как быстро Ларионов напивался в тот день, и уже к обеду он был сильно пьян и спал на вагонке в сапогах. Лицо его даже во сне было напряженным.

– Эка мужик перенервничал, – вздыхал Антон Степанович.

Лукич грустными глазами смотрел на Ларионова.

– Кто сеет ветер, тот пожнет бурю, – сказал Лукич с досадой за Ларионова. – Но некоторым это положено по судьбе.

Следующим утром Ларионов снова проснулся поздно. Он был молчалив, но на лице его не было следов вчерашнего беспокойства, только под глазами залегли тени и была заметна одутловатость. Он пил много воды и не мог есть.

– Дядя Гриша, сыграй на гитаре, – попросила Дуняша с игривой мольбой в голосе.

Она уже поняла, как можно было быстро получить от Ларионова то, что ей было нужно, и умело