Отречение - Алиса Клима

Ларионов поймал себя на том, что не мог дождаться самогонки. Коньяк его закончился еще в поезде, и он чувствовал нестерпимую нужду поскорее выпить. В последнее время он все чаще чувствовал в этом потребность, а не просто желание. И когда Катюня принесла пузырь и расставила стаканы, Ларионов неторопливо, но сосредоточенно разлил всем и поднял стакан, чтобы скорее выпить.

– Не женат, что ли? – спросила баба Маруся.

– Нет, – ответил Ларионов. – А что, заметно?

Баба Маруся весело покачала головой.

– Заметно, голубчик, заметно. Ты надолго?

Ларионов замотал головой.

– На могилу схожу – и в Москву.

– И где же ты сейчас обитаешь? Бобылем ходишь, и дома, видать, нет. Так и скитаешься, бедовая башка?

Ларионов опустошил еще один стакан и немного освоился.

– Так точно, – улыбнулся он, обретая самообладание. – В Сибири я служу, баб Маруся. На лесоповале.

– Девок-то, поди, много, хлыщ? Сибирячки, говорят, дюже властолюбивые бабы. Мужиков как схватят, так и не отпускают. А татарки – и того пуще!

Ларионов вынул папиросы и закурил без спроса.

– Один я, баб Маруся, – сказал он, улыбаясь глазами. – Один…

Баба Маруся толкнула его в голову.

– Баба Маруся старая, но из ума не выжившая! – засмеялась она. – Вон жеребец какой вымахал, а ума не нажил, Гришка. Пей давай, хочешь ведь. Ну и пей. Мужику пить можно, и я с тобой пропущу для настроению.

Катюне был интересен Ларионов, и она слушала их, открыв рот и прыская со смеху. Ларионов поглядывал на нее с озорством.

– Не лупи гляделки-то! – скомандовала ему баба Маруся. – Мала она еще. Внучка моя – сиротка, как и ты. Или женись, Гришка. Девка она ладная, дом у тебя есть.

Катюня соскочила с табурета и бросилась в сени.

– Хватит вам болтать, бабуля! – крикнула она.

– Не могу, баб Маруся, – улыбнулся Ларионов. – Сердечко мое несвободно.

Баба Маруся прищурилась и наклонилась к Ларионову.

– Звенит, Гришка, сердечко-то?

– Звенит, баба Маруся, звенит, – засмеялся он.

– Хороша?

– Хороша.

– Чего ж не женишься? Привези в дом. Хватит как дерьмо в проруби болтаться с коммунистами со своими. Детей наделай, хозяйствуй. Сибирячка тебя, что ли, под каблучок взяла?

Ларионов вздохнул, не уверенный в том, стоило ли ему говорить с бабой Марусей о своей жизни.

– Да нет, – ответил он неохотно. – Москвичка она. В Москве родилась, а в Сибирь… по работе приехала. Она там учительствует, а я… служу.

– Москвичка-а? – протянула баба Маруся. – Из барского, значит, роду-племени?

Ларионов наморщил лоб, так как плохо умел лгать и чувствовал себя неуютно.

– Теперь барий нет, баб Маруся, – усмехнулся он. – Отец ее был врач, а мать – певица.

– Твоего поля, значит, ягода, – зашамкала баба Маруся.

Ларионов вопросительно посмотрел на нее. Она казалась ему немного захмелевшей, и он почувствовал к ней неожиданную нежность и жалость к ее старости.

– Отчасти, – сказал он. – Отец мой и впрямь был тоже врачом. Но мы все же люди простые. Ее отец… Он был очень известным медиком.

– Твой отец тоже был дюже известным, – сказала баба Маруся и показала ему жестом налить ей кипятку из самовара.

Ларионов подал ей чай и подвинул сахар.

– А ты пей самогонку. Давай, пей. Александр Николаевич Ларионов, – вымолвила баба Маруся с гордостью. – Генерал русской армии. Убит, говорили, террористами в девятьсот пятом году. Тебе где-то годика два было тогда…

Ларионов все еще улыбался, думая, что баба Маруся перепила.

– Что это вы такое толкуете? – сказал он вкрадчиво, ощущая, как сердце его пошло биться все чаще.

Он откашлялся, чувствуя, как ему стало мало воздуха.

– За чем приехал, то и получай, – спокойно сказала баба Маруся. – Отец твой, князь Ларионов, был генералом русской армии. А мать – графиня. Стрельцова Анна Григорьевна. Умерла от чахотки двумя годами позже, не выдержав потери мужа, тут же, у родни вашей дальней, в доме Воронцовых. Тебя взяли бездетные родственники генерала Ларионова. Ты же глупый, что твой пень! Не думал никогда, почему деревня – Ларионово-то?! А?! Мать велела перед смертью, чтобы им отдали, потому как люди они были сердечные. Воспитали они тебя как родного. Александр Иванович Ларионов и Анна Михайловна Ларионова по мужу, а в юности Лопаткина – дочь московского банкира, значить – Лопаткина. Улыбка у тебя и глаза – как у покойницы. А ростом и норовом – в батю пошел. Мать твоя, Анна Григорьевна Ларионова, рядом с отцом твоим была похоронена – тебя возили к ним приемные родители. Да «коммуняки» твои, видать, не только храм наш загадили, но и память всю твою… Князь ты потомственный, Гришка. Князь…

Ларионов вскочил с табурета, и слова эти будто продолжали эхом повторяться в голове.

– Не может быть! С ума сошла! Не может быть! – задыхался он.

Ларионов стоял, шатаясь, посреди комнаты. А потом, как пьяный, вылетел из избы. Он промчался мимо Катюни, опрокинув ведро. Из распахнутой двери в лицо ему бросилось солнце. В глазах его потемнело, и он не помнил, как навалился на изгородь. Ларионов кинулся к бочке и долго опускал голову в воду, а потом ринулся прочь.

Он шел через деревню, вызывая любопытство крестьян, сбегавшихся к заборам. Так он дошел до заколоченного дома.

Там Ларионов, обладая семипудовой силой, которая только удвоилась от потрясения, стал срывать доски с двери, пока не ворвался в дом. Он долго швырялся по комодам и шкафам, пытаясь найти хоть что-то подтверждающее историю бабы Маруси. Но не найдя ничего, кроме нескольких старых фотографий его родителей, которые теперь, со слов старухи, были ему приемными, сел на пыльный стул. С волос его капала вода. Он тяжело дышал, не в силах обрести сознание. Смотрел на старые снимки и ничего не мог сообразить.

Так просидел он долго.

На него нашло оцепенение, лишившее его чувствительности. Ларионов спрятал фотографии в карман бриджей и отправился на могилу родителей, на деревенское кладбище. Там он долго сидел и молчал, пока не потекли из глаз беззвучные слезы. Он никогда не думал, что его столкновение с прошлым будет столь страшным. Оправившись, прибрал могилы, поправил кресты и потом еще долго сидел на земле. Ласковые лютики и вереск безмолвно покачивались от легкого ветерка.

По дороге с кладбища Ларионов зашел в Андреевский храм. Там кемарил сторож. Повсюду стояли трактора – церковь приспособили под колхозный гараж. Почти под колесом одного из тракторов виднелась вмятая, треснувшая надгробная плита графа Воронцова [12] – первого министра иностранных дел [13] Российской империи. Под куполом через копоть от постоянных выхлопов солярки проглядывали лики святых.

– Двигаются? – спросил сторож.

– Кто? – растерянно