Отречение - Алиса Клима

– Кто-кто? – усмехнулся сторож. – Святые. Внучка моя говорит, что двигаются, если долго смотреть…

Ларионов вздохнул.

– А в усадьбе что? – поинтересовался он.

– Санаторий легочный для детворы, – ответил сторож. – Почитай, с года двадцатого уже… Ты сам чей?

– Уже и не знаю, – промолвил Ларионов устало. – Мою жизнь и память закоптило, как свод…

Старик усмехался в усы и качал головой.

– Ничего, – закряхтел он. – И под копотью Он за нами приглядывает. Авось не оставит Русь-матушку без милосердия…

Ларионов вернулся в дом вечером. Баба Маруся вязала коврик у окна, перебирая проворно скрюченными и узловатыми пальцами. Солнце по-летнему медленно садилось, доброжелательно напоминая, что ход жизни никак не зависел от людей, и занавески и стол были залиты ласковым розовеющим светом.

– Явился? – спросила она как ни в чем не бывало. – Поешь. А то и в баньку сходи…

Ларионов ровным шагом прошел к столу, налил самогонки и неторопливо выпил.

– Устал я, – сказал он спокойно. – Помоюсь и спать пойду. Скажи, чтобы постелила. И форму почистит пусть. Завтра в Москву мне надо.

Баба Маруся позвала Катюню и велела постелить Ларионову. После бани он уснул сразу. А баба Маруся нет-нет заходила и поглядывала на него.

– Намаялся, – выдохнула она, и Катюня закивала. – Ничего, отойдет. Судьба его такая, значит. Отойдет. Он живучий.

Умывшись и одевшись, Ларионов сразу с утра стал собираться, чтобы ехать. Он был суров, но спокоен. Катюня наблюдала за ним с печи, как бы невзначай напевая под нос.

– Ты вот что, – сказала баба Маруся, перекрестив Ларионова, – ступай с Богом. В следующий раз придешь, а меня уж может не быть. Не серчай на старуху. Я не жалею, что тебе все как есть сказала. За тем и пожаловал.

Ларионов посмотрел на нее ласково, запоминая черты ее сморщенного маленького лица. Они вышли на крыльцо.

– Я и не серчаю, – ответил он тихо. – Когда вернусь и вернусь ли, не знаю. – Ларионов нащупал в своем походном мешке бумаги для представления в НКВД. – А за правду спасибо. Если так оно и есть, значит, так тому и быть, верно?

Он улыбнулся Катюне, покачивающей на пороге босой аккуратной ногой и покусывающей кончик косы.

– Вот и ступай с миром. Прошлого не вернуть. Понаделаешь детей жене в своей Сибири, и позабудется все плохое. Помянешь еще мое слово!

Ларионов усмехнулся и обнял крепко бабу Марусю, потом они три раза поцеловались с ней и с Катюней.

– Помяну, – сказал он на прощание уже в калитке.

С дороги уже обернулся он и помахал рукой бабе Марусе и Катюне: они стояли на крыльце, и Ларионов заметил, как украдкой промокнула баба Маруся уголком косынки слезы.

– А я б замуж за него пошла, – заметила Катюня с проснувшимся кокетством. – Я теперь замуж хочу, бабуля. А то скучно мне тут.

Баба Маруся подтолкнула ее небрежно в дом.

– За Тишку Карпова – пастуха – пойдешь. Твое дело бабье, а Гришка – мот. Не будет вам счастья. Он – князь. Оттого и в бабу ученую влюбился.

– Скажешь тоже – князь! – залилась смехом Катюня. – У князей дворцы были, а у нас – Советская власть. Старая ты…

Баба Маруся хихикала, входя в избу вслед за Катюней.

Ларионов шел по дороге и улыбался. Он начал замечать, как после этой зимы в лагпункте и после поезда стал бережнее относиться к людям. Их слабости теперь казались ему понятными, оправданными и естественными. В нем не было уже того былого раздражения, когда все ему виделось в окружавших его людях нелепым и заслуживающим презрения. Его принятие своих собственных недостатков и признание страшных ошибок словно позволили ему принимать и признавать такие же ошибки и слабости в других.

Не слова людей теперь его волновали, а их отношение к миру; их мотивы уже имели для Ларионова большее значение, чем то, во что они эти мотивы облачали. И хоть баба Маруся была с ним суха и ершилась, он знал, что она любила его, и ни одно ее резкое слово не могло причинить ему той боли, которая бы возникла, если бы она не любила его, но была приятна в выражениях. Ее душевная доброта была для Ларионова важнее ее внешней бесцеремонности.

Поднимающееся солнце мягкими мазками бросало бледно-желтый свет на зеленеющие рощи; в вышине носились стрижи, предвещая хорошую погоду. Сенокосы уже работали, как вчера, не сговариваясь, размахивали то влево, то вправо косами, слаженно и ритмично, и до Ларионова доносился только свист проносящихся по траве лезвий.

Этот нежный пастельный пейзаж русской деревни был приятен Ларионову, только не слышал он теперь привычного с детства перезвона колоколов, возникающего в тишине, но не нарушающего ее, а придающего этой тишине особую торжественность. Он всегда чувствовал необъяснимую надсаду, слушая разговор колоколов русских церквей. Ему теперь казалось, что эта из ниоткуда возникающая щемящая печаль, которая не зависит от общей радости или горя человека, – основа русской души.

Ларионов внезапно ощутил приток любви к своей земле, смешанной с необъяснимой жалостью. Он подумал, что любовь как явление души человека не могла существовать без печали, даже пусть лишь мерцающей фоном в глубине. Смог бы он познать когда-нибудь абсолютную радость без неосознанной, но всегда мерцающей грусти? Возможно, это состояние было недосягаемо. Впрочем, и чувство абсолютного горя человеку также было недоступно.

Вчерашнее его наслаждение уединением исчезло, а вместо него проступило одиночество. Он представил размытые силуэты своего детства, и как могло бы оно проходить в каком-нибудь московском особняке. Он не мог вспомнить той жизни, но представлял ее по прочитанным книгам; не мог представить быта своих кровных родителей, но вспоминал настроение, которое у него возникало от воображаемой атмосферы при чтении русской литературы. Он так же мог представить себе жизнь среди древних пирамид Египта, и как он в тунике бродит по огромным залам каменных дворцов. И то и другое было лишь плодом его воображения и субъективных фантазий, возникающих у человека, никогда не видевшего того, о чем читает.

То была лишь искусственная конструкция, которая не имела никакой связи с теми образами, которые он ясно мог восстановить в любой момент своей жизни: его детство в деревне, войну, походы с армией и лагпункт в Сибири. Попытки воссоздать возможные картины и ситуации прошлого в родной семье оканчивались восстановлением впечатлений, полученных из книжных образов. Это было почти так же странно, как если бы человек пытался вообразить будущее так, как оно бы выглядело на самом деле, с точностью сбывшись.

Увидав слева от