Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

— Согласен.

— Плюс полная конфиденциальность. Что узнаю, рассказываю только вам. Никаких промежуточных отчетов родственникам, друзьям, журналистам.

— Согласен.

— И последнее. — Он помолчал, изучая моё лицо. — Если найдём этого типа, что с ним делать будем? Официально — передаем в полицию. Неофициально… Понимаете, о чём я?

Я смотрю на него, и в груди разгорается злость. Чистая, жгучая ненависть к тому ублюдку, который убил моего сына. Искалечил мою жену. Разрушил нашу семью.

— Хочу посмотреть ему в глаза, — говорю я медленно. — Хочу, чтобы он знал, за что отвечает. Чтобы понял, какую цену заплатила моя семья за его преступление.

— А дальше?

— А дальше пусть сидит и думает об этом в тюрьме, — говорю я, сжимая кулаки. — Я не убийца, Владимир Петрович. И сидеть за решеткой не собираюсь. У меня жена, которая едва держится на грани. Ей нужен муж рядом, а не в колонии.

Кошкин кивает с пониманием.

— Но прежде, чем сдать его ментам, я хочу поговорить с ним по душам, — продолжаю я, и голос становится жестким. — Хочу, чтобы он почувствовал хотя бы часть той боли, которую причинил нам. Чтобы понял — это не просто ограбление. Он убил моего сына. Сломал жизнь самому дорогому мне человеку.

— Понятно, — детектив снова надевает очки. — Значит, находим, проводим воспитательную беседу, потом передаем органам. Так?

— Именно так. Думаю, несколько часов наедине с ним помогут мне… объяснить ситуацию. А уж потом пусть следствие идет своим чередом.

Я достаю телефон и перевожу пятьдесят тысяч.

— Когда начнете?

— Уже начал, — отвечает Кошкин, проверяя поступление. — Сегодня же поеду на место происшествия, поговорю со свидетелями. Проверю камеры на соседних улицах, может, засветился где-то рядом.

— А если ничего не найдется?

— Найдется, — уверенно говорит детектив. — Опыт подсказывает: такие типы не останавливаются на одном преступлении. Наверняка есть еще жертвы, которые не заявляли в полицию или дела которых тоже спустили на тормозах. Найдем связи, составим портрет. Рано или поздно вычислим ублюдка.

Он встает, протягивает мне руку.

— Держитесь, Максим Игоревич. Знаю, каково вам сейчас. Но этот урод ответит за все. Даю слово.

Пожимая его сухую, крепкую ладонь, я чувствую, как во мне зарождается что-то темное и беспощадное. Теперь у меня есть цель. Конкретное дело, которое поможет хоть частично искупить мою вину.

Найти его. Заставить заплатить. И пусть он запомнит эту боль на всю оставшуюся жизнь. Пусть знает цену своего преступления.

Выписка из больницы происходит в тот день, когда за окном начинает таять февральский снег. Скоро весна. Я стою у окна седьмого этажа, держа в руках пакет с личными вещами, и смотрю, как серые лужи расползаются по асфальту. Максим молча забирает мои документы у медсестры, его движения резкие, нервные.

Неделя в больнице прошла как в тумане. Капельницы, уколы, бесконечные обходы врачей, которые смотрели на меня с тем особым сочувствием, от которого хотелось спрятаться под одеяло. Максим приходил каждый день, приносил фрукты, которые я не ела, цветы, на которые я не смотрела, говорил что-то ободряющее, чего я не слышала.

А сегодня меня отпускают домой. И почему-то от этой мысли становится еще хуже.

— Все готово, — говорит Максим, подходя ко мне. — Поехали.

Его голос звучит слишком бодро, слишком оптимистично. Наигранно. Я киваю, не поворачиваясь к нему. Не могу смотреть в его глаза, полные вины. Эта вина раздражает меня. Что толку от нее сейчас?

Дорога домой проходит в абсолютной тишине. Максим ведет машину осторожно, постоянно поглядывает на меня, словно я могу рассыпаться прямо на пассажирском сиденье. Я смотрю в окно на знакомые улицы, которые кажутся теперь чужими. Все то же самое — те же дома, те же магазины, те же остановки. Но мир изменился. Я изменилась. И ничто уже не будет прежним.

Когда мы подъезжаем к нашему дому, мне вдруг становится трудно дышать. Этот дом, где мы были счастливы. Где я рассказывала Максиму о беременности, где мы строили планы на будущее, где он собирал детскую кроватку…

Лифт поднимается на наш этаж медленно, и каждая секунда кажется вечностью. Максим стоит рядом со мной, и я чувствую исходящее от него напряжение. Он хочет обнять меня, утешить, но боится протянуть руку. Боится, что я оттолкну его.

И он прав. Я бы оттолкнула.

Дверь квартиры открывается со знакомым щелчком замка. Максим входит первым, включает свет в прихожей, ставит мои вещи. Я остаюсь стоять на пороге, не в силах сделать шаг внутрь.

Тишина.

Дом встречает меня абсолютной, мертвой тишиной, которая давит на плечи, проникает в легкие, заполняет все пространство вокруг. Это не та уютная тишина, которая бывает в доме, где живут любящие люди. Это тишина пустоты, потери, разрушенных надежд.

Воздух в квартире застоявшийся, пыльный. Максим, видимо, не открывал окна все время, пока меня не было. На кухонном столе стоят немытые чашки, в раковине — грязная посуда. Обычно я бы сразу же принялась наводить порядок, но сейчас у меня нет сил даже смотреть на этот бардак.

Я медленно прохожу по коридору, и каждый шаг отдается болью в животе. Врачи говорили, что физически я восстановлюсь быстро. Но они ничего не говорили о том, как восстановить душу.

— Ксюш, может, тебе чаю? — голос Максима доносится из кухни. — Или поесть чего-нибудь? Я могу что-то приготовить…

Я не отвечаю. Не могу заставить себя произнести ни слова. Горло сжато, и кажется, что если я открою рот, то из меня вырвется только нечеловеческий вой боли.

Мои ноги сами ведут меня в спальню. И тут я останавливаюсь как вкопанная.

Детская кроватка.

Она стоит у окна, в том месте, которое мы так тщательно выбирали месяц назад. Максим принес ее в коробке, и мы вместе изучали инструкцию. Помню, как он ругался, когда не мог понять, какая деталь куда крепится. Как я смеялась, глядя на его сосредоточенное лицо. Как он гордо показывал мне результат, когда кроватка была готова.

Белое дерево, резные спинки с изображением спящих ангелочков. Мягкий матрасик в голубом чехле. Крошечная тонкая подушечка и одеяльце с вышитыми мишками. На бортике висит мобиль с разноцветными игрушками, которые должны были развлекать нашего малыша.

Все готово для ребенка, которого больше нет.

Я подхожу ближе, и кроватка кажется мне гробом. Пустым, холодным гробом для