Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

— Ребенок? — шепчу я, и слово дается с таким трудом, словно оно весит тонну.

Максим отводит взгляд.

Он смотрит в окно, на белую стену, на свои руки — куда угодно, только не на меня. Челюсть у него напряжена, скулы выступают резко. Он сглатывает, и я вижу, как дергается его кадык.

Молчание растягивается. Секунда. Две. Пять. Десять.

Это молчание длится вечность. В нем есть ответ на мой вопрос, но я не хочу его принимать. Не могу поверить. Это неправда. Этого не может быть.

Звуки больницы кажутся оглушительными в этой тишине. Попискивание аппаратов, шаги в коридоре, чей-то далекий кашель, скрип тележки. Все это врывается в нашу палату, разрушает интимность момента, делает его еще более болезненным.

— Максим, — говорю я громче, и в голосе появляются нотки истерики. — Скажи мне про ребенка.

Он все еще не смотрит на меня. Его пальцы крепче сжимают мою руку, но это не приносит утешения. Наоборот, в этом сжатии я чувствую его отчаяние.

И в этот момент дверь палаты открывается.

Входит врач — мужчина лет пятидесяти, в белом халате. У него усталое лицо, добрые, но грустные глаза за очками в тонкой оправе. В руках у него папка с какими-то документами, наверное, результаты анализов.

Он останавливается у моей кровати, и я вижу, как он переводит взгляд с меня на Максима и обратно. В его глазах сочувствие, та особенная мягкость, которая бывает у врачей, когда им приходится сообщать плохие новости.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он, и голос у него теплый, участливый.

— Скажите мне про ребенка, — говорю я, не отвечая на его вопрос. — Пожалуйста. Я должна знать.

Врач тяжело вздыхает. Он открывает папку, смотрит на результаты анализов, потом закрывает ее и садится на край кровати. Этот жест — такой простой, человечный — говорит мне больше, чем любые слова.

— Мне очень жаль, — говорит он тихо.

Эти четыре слова падают в тишину палаты как камни в воду. Они создают круги, которые расходятся все шире и шире, захватывая мою душу, мое сердце, всю мою жизнь.

Мне очень жаль.

Мир рушится.

Он не взрывается, не исчезает в одночасье. Он медленно, методично разваливается на части, как карточный домик, который кто-то осторожно толкнул. Сначала рушится одна стена — надежда. Потом другая — вера в то, что все будет хорошо. Потом крыша — мечты о будущем. И наконец, основание — смысл всего происходящего.

Мой малыш. Наш сын, которого я уже успела полюбить всем сердцем. Его больше не существует.

Четыре месяца я носила его под сердцем. Четыре месяца разговаривала с ним по вечерам, рассказывала, какой прекрасный мир его ждет. Как папа будет учить его кататься на велосипеде, как мама будет читать на ночь сказки. Как мы втроем будем гулять в парке, ездить к бабушке и дедушке, праздновать дни рождения.

Я уже видела его в своих мечтах. Маленький, с глазами Максима и моими светлыми волосиками. Я представляла, как он будет смеяться, как потянет ко мне ручки, как произнесет первое слово — «мама».

Мы уже выбрали имя. Артем. «Невредимый, здоровый» — значение этого имени казалось мне хорошим знаком. Мы купили кроватку, коляску, первые распашонки. В детской висели обои с мишками, стоял комод с пеленальным столиком.

Все это теперь не нужно.

Артема больше нет.

Горячие, соленые слезы начинают медленно течь по моим щекам. Я не всхлипываю, не рыдаю. Просто лежу и плачу, и слезы кажутся бесконечными, словно внутри меня открылся какой-то источник горя, который никогда не иссякнет.

— Почему? — шепчу я, глядя в потолок. — Почему так случилось?

Врач осторожно кладет руку мне на плечо.

— Вы получили сильный удар в область поясницы при падении, — объясняет он мягко. — Это спровоцировало отслойку плаценты и внутреннее кровотечение. К сожалению, мы не смогли…

Он не договаривает, но я понимаю. Не смогли спасти. Не смогли сохранить беременность. Чуда не случилось.

Максим

Я не могу смотреть на ее слезы. Они текут по бледным щекам тонкими дорожками, капают на больничную подушку, оставляя мокрые пятна на полосатой наволочке. Каждая слеза — это нож в моем сердце, потому что я знаю: это я виноват. Я, а не какой-то грабитель в темном переулке.

Ксюша плачет беззвучно, даже в горе оставаясь такой же тихой и деликатной, какой была всегда. Ее губы дрожат, глаза закрыты, ресницы мокрые от слёз. Она выглядит такой маленькой, такой хрупкой в этой больничной кровати. Словно сломанная куколка.

А я сижу рядом и не знаю, что делать. Как утешить? Какие слова найти? Что я могу сказать женщине, которая потеряла ребенка из-за меня?

Потому что если бы я ответил на звонок… Если бы не был занят Викторией в своем кабинете… Если бы не выключил телефон, когда Ксюша отчаянно пыталась до меня дозвониться…

Она оставила сообщение на автоответчике. Я до сих пор помню каждое слово, каждую интонацию: «Максим, перезвони мне! За мной кто-то идет! Я боюсь!». Ее голос дрожал от страха, и в конце она почти кричала. А я в это время целовал другую женщину.

Если бы я был нормальным мужем, любящим мужем, я бы сразу ответил. Сразу примчался забрать ен. Встретил бы на остановке, как обычно. Проводил до дома. И наш малыш был бы жив.

Чувство вины разъедает меня изнутри, как кислота. Оно жжет в горле, скручивает желудок, заставляет сердце биться так часто, что я боюсь задохнуться. Я прокручиваю этот вечер снова и снова, как проклятую киноленту. Виктория на моих коленях, ее руки на моей груди, звонки жены, которые я игнорировал…

Какой же я урод. Какая сволочь. Пока моя беременная жена спасалась от преступника, я развлекался с секретаршей. Пока она лежала в крови на холодном асфальте, теряя нашего ребенка, я думал только о собственном удовольствии.

Если бы я ответил на звонок… Всего-то и нужно было — принять вызов. Услышать ее голос, понять, что она в опасности. Я бы бросил все и примчался за ней. За несколько минут доехал бы до ее остановки. Она села бы в теплый салон, пристегнулась, мы бы поехали домой. Она рассказала бы мне про университет, про лекции, погладила бы животик и сказала: «Артемка сегодня особенно активный». А я бы положил руку на ее живот