Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

В машине завожу мотор, не пристегиваясь, и несусь по ночному городу. Красный свет — наплевать, знаки — наплевать, ограничения скорости — наплевать. Есть только одна мысль, которая стучит в висках в такт сердцебиению: «Только бы все было хорошо. Только бы все было хорошо. Только бы все было хорошо».

О Виктории не думаю. О своей измене не думаю. О том, что час назад целовал другую женщину, пока моя жена звала на помощь — не думаю. Все это кажется теперь каким-то бредом, кошмаром, которого не было.

Есть только страх. Страх потерять Ксюшу. Потерять ребенка. Потерять семью, которую я так глупо, так преступно недооценивал.

В голове мелькают картинки: Ксюша в белом платье в день нашей свадьбы, такая счастливая, что светилась изнутри. Ксюша с тестом на беременность в руках, испуганная и растерянная. Ксюша по утрам, осторожно встающая с кровати, чтобы не разбудить меня…

А я… А я думал только о себе. О своих потребностях, о своем комфорте, о своем удовольствии. Пока она создавала нам дом, носила под сердцем нашего ребенка, я развлекался с секретаршей.

Какой же я урод. Какая же я сволочь.

Больница показывается впереди — серое унылое здание с редкими окнами, светящимися в темноте. Бросаю машину у входа, не заботясь о правилах парковки, и бегу к дверям.

«Только бы все было хорошо, — стучит в голове. — Только бы все было хорошо. Дай мне еще один шанс, и я все исправлю. Все. Буду таким мужем, какого она заслуживает. Только бы все было хорошо…»

Ксения

Сознание возвращается ко мне медленно, словно я всплываю откуда-то из глубины. Сначала я чувствую только тяжесть в веках, они словно налиты свинцом, и каждая попытка их приоткрыть дается с невероятным трудом. Потом до меня доходят звуки: тихое попискивание каких-то приборов, шорох простыней, приглушенные голоса где-то в коридоре.

А потом — запах.

Этот едкий, химический запах антисептика бьет в нос и моментально возвращает меня в реальность. Я знаю этот запах. Больница. Я в больнице.

Наконец удается приоткрыть глаза, и первое, что я вижу — ослепительно белый потолок. Он такой яркий, что глаза сразу слезятся, и приходится щуриться. Потолок гладкий, покрашенный глянцевой краской, в которой отражается свет от флуоресцентных ламп. В углу вижу небольшое пятно, видимо, когда-то протекала крыша, и краска немного потемнела.

Медленно поворачиваю голову, преодолевая головокружение. Стены такие же белые, стерильно чистые. Краска местами слегка пожелтела от времени, особенно возле окна, где на нее падает солнечный свет. На стене висит стандартная больничная картинка — какой-то безликий пейзаж в дешевой пластиковой рамке. Рядом с дверью прикреплена табличка с какими-то медицинскими обозначениями.

Пытаюсь сфокусировать взгляд. Голова кружится, все плывет перед глазами. Я лежу на узкой больничной кровати с металлическими поручнями по бокам. Простыни белые, жесткие от крахмала, пахнут больничной прачечной. Подушка тонкая, неудобная, в полосатой наволочке.

И тут я замечаю капельницу.

Прозрачная трубка тянется от пластикового пакета, висящего на металлической стойке, прямо к моей левой руке. В вене торчит игла, заклеенная пластырем. Я вижу, как по трубке медленно стекают капли какой-то прозрачной жидкости.

Вид этой иглы в моей руке вызывает странное ощущение — не боль, а какую-то тупую тяжесть. Вокруг места укола кожа слегка покраснела, а пластырь натягивает и зудит. Я хочу пошевелить рукой, но боюсь потревожить капельницу.

Осторожно поворачиваю голову в другую сторону и замираю.

Рядом со мной, на неудобном больничном стуле, сидит Максим.

Он сжимает мою правую руку в своих ладонях, и это прикосновение кажется единственным теплым пятном в этом холодном белом мире. Его большие пальцы медленно поглаживают мою кожу нежно, осторожно, словно он боится, что я могу разбиться от неосторожного движения.

Но вид у него ужасный.

Максима я никогда не видела таким. Он всегда выглядел безупречно — идеально выбритый, аккуратно причесанный, в отглаженной рубашке. Даже дома он старался выглядеть презентабельно. А сейчас…

Волосы взъерошены, словно он не раз пропускал сквозь них пальцы. Темные пряди торчат в разные стороны. Рубашка помята, воротник расстегнут, галстука нет.

Но хуже всего его глаза.

Они красные, воспаленные, с лопнувшими сосудиками. Веки припухшие, и видно, что он плакал. Максим плакал! Я никогда раньше не видела слез на его лице.

Он смотрит на наши сцепленные руки, и в его взгляде такая боль, такое отчаяние, что мне становится страшно. Под глазами темные круги, кожа бледная, почти серая.

— Максим? — шепчу я, и собственный голос кажется мне чужим — хриплым, слабым.

Он резко поднимает голову, и наши глаза встречаются. В его взгляде вспыхивает что-то — облегчение, радость, надежда. Но тут же эти эмоции сменяются чем-то другим. Виной? Страхом?

— Ксюша… — голос у него дрожит. — Ты очнулась. Наконец-то…

Он крепче сжимает мою руку, подносит ее к губам и целует костяшки пальцев. Его губы теплые, но я чувствую, как они дрожат.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, и в голосе столько нежности, столько заботы, что на мгновение мне кажется, что все хорошо. Все будет хорошо. Максим рядом, он любит меня, он волнуется…

Но когда я пытаюсь пошевелиться, чтобы повернуться к нему, острая боль пронизывает живот.

Это не просто дискомфорт — это настоящая, жгучая боль, которая заставляет меня вскрикнуть и замереть. Она начинается где-то глубоко внутри и расходится волнами по всему животу, отдает в поясницу, в бока. Словно что-то разрывается изнутри.

— Не двигайся, — быстро говорит Максим, его рука ложится мне на плечо, мягко, но настойчиво удерживая. — Тебе нельзя двигаться. Врач сказал…

Врач сказал.

И тут до меня наконец доходит, где я и что со мной произошло. Переулок. Грабитель. Падение. Боль. Кровь.

Малыш.

Мой взгляд инстинктивно опускается к животу. Он скрыт под больничным одеялом, но я вижу, что он стал меньше. Намного меньше. Там, где раньше была аккуратная округлость четвертого месяца беременности, теперь почти ровная поверхность.

Нет. Нет, нет, нет.

Я смотрю на Максима, ищу в его глазах опровержение своих страхов. Хочу увидеть там уверенность, спокойствие, готовность сказать: «Все хорошо, малыш в порядке, врачи говорят, что это просто небольшая угроза, нужно полежать и все наладится».

Но вместо этого я вижу в его глазах то, что боюсь увидеть.

Боль. Такую же, как у меня. Потерю. Горе. И что-то еще,