Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

Тут должен был спать Артем. Я представляла, как буду подходить к кроватке по ночам, проверять, как он дышит, поправлять одеяльце. Как буду сидеть рядом и петь колыбельные.

Слезы снова начинают течь по щекам, но я не вытираю их. Пусть текут. Пусть весь мир видит мою боль.

На комоде, рядом с кроваткой, лежат УЗИ-снимки.

Их несколько штук — с каждого планового осмотра. Черно-белые фотографии нашего чуда, которое росло внутри меня. Я беру их дрожащими руками, и сердце сжимается от боли.

Первый снимок — шестая неделя беременности. Крошечная точка, больше похожая на фасолинку. Тогда это казалось волшебством. Чудом. Внутри меня растет новая жизнь.

Второй снимок — десятая неделя. Уже можно различить очертания человечка. Крошечного, но настоящего.

Третий — четырнадцатая неделя. Мой любимый.

Я беру его и подношу ближе к глазам. На черно-белом фоне четко виден крошечный профиль. Идеальный носик-кнопочка, пухлые щечки, закрытые глазки. Одна ручка поднята к лицу, словно малыш сосет пальчик. Вторая ручка протянута в сторону, маленькие пальчики растопырены, как звездочка.

«Это мальчик», — сказал тогда врач, и мы с Максимом переглянулись, улыбаясь. Сын. У нас будет сын.

Я помню, как мы потом рассматривали этот снимок дома, пытаясь угадать, на кого он похож. Максим утверждал, что нос у него мой, а я видела в малыше его упрямый подбородок. Мы спорили и смеялись, и было так хорошо, так светло на душе.

— Прости меня, малыш, — шепчу я, прижимая снимок к груди. — Прости мамочку. Я не смогла тебя защитить.

Голос срывается, превращается в сдавленный всхлип. Боль внутри такая острая, что хочется кричать. Хочется разбить все вокруг, разорвать эту кроватку на части, сжечь все детские вещи. Но вместо этого я просто стою и прижимаю к себе последнее изображение моего сына.

— Я так хотела увидеть твои глазки, — продолжаю шептать. — Хотела услышать твой первый крик, твой смех. Хотела научить тебя ходить, читать, кататься на велосипеде. Мы приготовили для тебя такую красивую комнату, такие игрушки…

Я всхлипываю, и слезы капают на снимок, размывая его края.

— Мы так тебя ждали. Папа уже выбрал тебе имя, покупал игрушки. А я каждый день разговаривала с тобой, рассказывала, как сильно тебя люблю.

За спиной раздаются осторожные шаги. Максим входит в спальню, останавливается в нескольких шагах от меня. Я чувствую его взгляд, полный боли и вины.

— Ксюш… — голос у него хриплый, сдавленный.

Я оборачиваюсь к нему, и он видит мои заплаканные глаза, снимок в моих руках. Его лицо искажается от горя. Он делает шаг ко мне, протягивает руки, пытается обнять.

— Не надо, — говорю я, отстраняясь.

Его руки повисают в воздухе. В глазах — непонимание, боль, отчаяние.

— Ксюш, пожалуйста… — он пытается снова, голос дрожит. — Нам нужно быть вместе сейчас. Нам нужно поддерживать друг друга…

— Не трогай меня, — повторяю я громче.

Каждое его прикосновение причиняет боль. Не физическую — душевную. Его руки напоминают мне о том, что было. О нежности, которой больше нет. О любви, которая не смогла защитить нашего ребенка. О муже, который не ответил на мои звонки в тот ужасный вечер.

Максим отступает, и я вижу, как он сжимает кулаки. Его собственная боль, его желание утешить меня и невозможность это сделать разрывают его изнутри. Но мне все равно. Мне все равно на его боль. У меня есть только своя, и она заполняет все мое существо.

Я кладу снимок обратно на комод и медленно иду к кровати. Каждый шаг дается с трудом. Ноги ватные, в голове туман. Добираюсь до постели и падаю на нее, не раздеваясь.

Максим стоит посреди комнаты, растерянный, беспомощный. Он не знает, что делать, как помочь. Как вернуть жену, которая стала ему чужой.

— Может, я приготовлю тебе что-нибудь поесть? — предлагает он неуверенно. — Ты ничего не ела с утра…

Я не отвечаю. Натягиваю одеяло на голову, стараясь спрятаться от всего мира. Под одеялом темно и душно, но это лучше, чем видеть эту комнату, эту кроватку, это лицо мужа.

Есть не хочется. Вообще ничего не хочется. Ни есть, ни пить, ни говорить, ни двигаться. Хочется только лежать в этой темноте и ничего не чувствовать. Стать пустой, как эта детская кроватка. Перестать существовать, как перестал существовать мой сын.

Время теряет всякий смысл. Может быть, прошел час, может быть, день. Я слышу, как Максим ходит по квартире, что-то делает на кухне, разговаривает по телефону приглушенным голосом. Несколько раз он заходит в спальню, стоит рядом с кроватью, что-то говорит. Но его слова не доходят до меня. Они отскакивают от невидимого барьера, который я построила вокруг себя.

Хочется исчезнуть.

Раствориться в воздухе, как дым. Превратиться в ничто, как мой малыш. Не чувствовать этой боли, которая разъедает меня изнутри. Не думать о том, что могло бы быть. Не мучиться вопросами «что, если?..».

Что если бы Максим ответил на звонок? Что если бы я взяла такси? Что если бы тот человек не толкнул меня?

Эти вопросы крутятся в голове, как заезженная пластинка. И на каждый из них есть только один ответ: тогда мой сын был бы жив.

Под одеялом становится совсем душно, но я не высовываюсь. Мне хорошо здесь, в этой темноте. Здесь я могу притвориться, что все это страшный сон. Что сейчас я проснусь, и Максим будет нежно гладить мой округлившийся живот, и все будет по-прежнему.

Но сон не кончается. Боль не проходит.

* * *

Проходит несколько дней, и понемногу туман в моей голове начинает рассеиваться. Не то чтобы мне стало лучше, боль никуда не делась, она просто перестала быть такой всепоглощающей. Теперь она стала постоянным фоном, глухой ноющей болью, которая живет где-то в груди и напоминает о себе каждую секунду.

Максим ходит вокруг меня на цыпочках. Говорит тихо, двигается осторожно, смотрит с той жалостью, от которой хочется кричать. Он взял отпуск на работе, постоянно дома, предлагает чай, еду, разговоры. Но я по-прежнему не могу выносить его прикосновений. Каждый раз, когда он пытается меня обнять, я инстинктивно отстраняюсь.

Сегодня утром я впервые за эти дни встала с кровати до полудня. Не потому что мне стало лучше, просто лежать стало невыносимо. Тело затекло, мышцы болят от неподвижности. Я