Сообщники - Анна Пестерева

Мы могли бы действовать по-другому. Сейчас мы это знаем. Мы ползем по чернозему, глотаем его крупинки вместе с семенами. Мы пытаемся остановить борщевик, но теперь слишком поздно. Мы уходим глубже под землю, уплываем вниз по реке, улетаем глубже в рощу. Мы становимся самим ветром, чтобы забыть, что нас могло быть больше. Заносчивые, высокомерные, глухие.

Некоторые из нас покидают хутор, заколачивают дома, оставляя инструменты в кладовках. Наивная надежда.

Однажды утром это происходит. Мы чуем – по запаху. Борщевик пахнет керосином: кислая вонь словно хочет поселиться у тебя в ноздрях. Топинамбур пахнет фруктами и орехом. Они смешиваются. Взрыв запахов. Spicy. Запах страха. Борщевик теряет уверенность. Корни длиннее ночи не могут расти дальше. Он пытается обойти – голодный зверь, раненый даже, но все еще хитрый. И снова бросается в атаку, прямо по старым кротовьим тоннелям.

Скажи, на кого ты поставишь? Никогда не знаешь, чьи корни окажутся крепче.

Там, в темноте, разворачивается тихий диспут. Мы слышим его. Мы ждем, затаив дыхание. К топинамбуру присоединяется чай. Остро? Нет, теперь горько. Запах слез.

Кузены тоже слышат во сне этот спор – только во сне его и можно услышать, когда человеческий разум более открыт. Кузены думают, что им просто снится кошмар. Чай получился с какими-то не такими примесями, наверно, и надо попробовать другой сорт. Но утром, когда они наконец засыпают, все уже кончено. Мы усаживаемся на солнечные лучи и приземляемся на участок кузенов, чтобы увидеть всё своими глазами. Не видим, чувствуем: в земле стало больше мягкости. Земля пахнет чаем и грушей и больше ничем.

Потом доходит до городских. Мы не знаем, кто из них первым заметил изменения. Возможно, после того как перестали от хуторян приходить деньги на оплату штрафов. На рассвете – все всегда происходит на рассвете – инспектор с людьми в оранжевой одежде приезжает на большой машине и распыляет над позеленевшим хутором большое облако. Не все из нас выдерживают глоток свободы. Те, кто не успел спрятаться, улететь, уплыть, заколотиться, задыхаются и умирают с улыбкой освобожденных.

Спустя время чай и топинамбур умерли и кузены уехали в станицу. Последние из нас покидают хутор, когда меняется ветер. И теперь здесь остается только тишина – та, что была в самом начале.

Но мы знаем, что однажды вернемся. Вернемся, когда очистится земля и вернутся подсолнухи. Ты тоже поймешь, когда это случится. По теплоте ветра, по шелесту корней, по мягкому движению.

Вот. Слышишь?

– Камера на сто десять.

– Где?

– Вот сейчас. Проехали.

– Фак!

Мы едем с Машей в машине вот уже седьмой час, будем ехать еще примерно столько же. Я соблюдаю дистанцию, сохраняю тайны. Вся молодежь стремится в центр – я шагаю на окраину. От Москвы до КПП «Весело-Вознесенка» 1177 километров.

– Как думаешь, как это будет?

Весь путь за рулем только я, поэтому мы останавливаемся каждые два-три часа. На заправке я иду в туалет, Маша закуривает поодаль. Мы недолго ходим взад-вперед, чтобы размять ноги. Я кручу бедрами: у меня затекает копчик. Мы переночуем в Ростове-на-Дону, чтобы с утра проехать мимо Таганрога и добраться к дневной смене в лагерь. У реки моя вечеринка, правила простые: музыканты – птицы и сверчки, охрана – лужи и кусты. В багажнике палатка, мы планируем разбить ее где-то в красивом месте, чтобы чуть-чуть отдыхать и восстанавливаться вдали ото всех. Тут любуюсь на холодную водную гладь. А около костра сидят собаки – мои милые братья.

– Я совершенно не представляю, – спустя паузу отвечает Маша.

– Я вчера шла мимо «Бланка», там была платная вечеринка, все сидели в креслах на улице и пили коктейли. Небось, каждый по 650. С такими томными взглядами, прям скучали. Мне тошно стало.

– Да, но ты же не знаешь, что они делали до: кому они донатят, где работают. Я не думаю, что им все равно.

– Да, я знаю. Но я не могу позволить себе сидеть вместе с ними. Почему я не могу, а они могут?

Дай всем счастьечка! Дай здоровьечка. Дай им, Боженька, дай немножечко.

Дай всем родичам! Дай, ну что же ты. Хоть по-малому! Хоть тихонечко.

– Маш, я устала.

– Так, тогда ищу заправку и покупаю тебе колу.

Мы шутим, что за рулем я превращаюсь в дальнобойщицу Натаху. Пью колу и жую жвачки. Бывают моменты, когда я начинаю замечать, что моргаю – моргаю, моргаю, а так хочется не моргать, хочется прикрыть веки и убрать руки с руля, тогда я говорю: «Маш, я устала» – и она что-то придумывает. Смотрит ближайшую заправку или выбирает интересный подкаст.

– Придумала! Включаю плейлист для бодрости.

– Еду по России, не доеду до конца! Еду по России, не доеду до конца! Еду по России, не доеду до конца! Где панелька моего отца!

– Через триста метров камера на девяносто.

– Знаешь, без тебя я бы не решилась.

* * *

Разбить палатку в приграничной зоне нам не разрешили. Один местный рассказал, что рядом, за селом, есть заповедная зона, там можно расположиться, будет вид на воду. Но каждый раз, когда смена заканчивалась, уже либо было темно, либо у нас не было сил. Палатка так и осталась лежать кирпичом в багажнике.

Эмчеэсник предлагает показать нам их лагерь, или, официально, «пункт обогрева», говорит, там можно спать, и Маша уходит с ним. Я наливаю чай парню из Мариуполя. Протягиваю стаканчик, вместо «спасибо» он говорит: как они собираются город-то восстанавливать, и «Азов, и Ильич» уничтожены. Я смотрю на него, у него серые вдавленные в лицо глаза. Он отходит и садится за стол. На столе букет из полевых цветов.

Я принесла его десять минут назад, когда перестал моросить дождь, – фельдшер Нина потащила меня к обочине:

– Полынь полезная очень. От земляных мошек помогает. А это пижма, вот это тысячелистник, а вот полынь, понюхай!

Я нюхаю. Слева от нас стоит очередь на въезд в Украину. Семьи возвращаются, фуры везут товары. Нина говорит, чтобы глубже я не лезла, там мокро и потом ноги воняют. Я отрываю листок полыни, растираю пальцами, вдыхаю. Этот запах, а еще петрикор перебивают выхлопы фур. Прошел дождь, и это хорошо. Дождь прибивает пыль.

Маша возвращается и говорит, что наша палатка будет вторая с краю.

– Там никого нет, только мы будем.

Палаткой оказывается большой тент на двадцать кроватей. На каждой матрас и подушка. Под ногами волнообразный резиновый пол, в ямках скопилась принесенная земля. Залезая в спальник, я прикасаюсь ногой к железной перекладине раскладушки, мне становится неприятно. Я протираю влажными салфетками ступни, ладони и снимаю линзы.

– Ты как?

– Нормально, а ты?

– И я.

Свет в палатке не выключается, поэтому мы будем спать, завернувшись с головой в спальники. Здесь я долго ворочаюсь, не могу уснуть. Наконец мне снится сон: я накладываю гречку в протянутые пластиковые тарелки, но рук становится все больше, все больше.

* * *

– Хотите перекусить?

– А что можно?

– Суп куриный, гречка с тушенкой, салат.

– Супчик можно! Сейчас водителя спрошу, и придем.

Длинная очередь раскаленных под солнцем машин тянется к въезду на таможню. Скорую пропустили вперед, но за шлагбаум ей все равно не проехать. Она будет стоять здесь, на нейтральной территории, и ждать, пока со стороны России приедет другая скорая, которая заберет лежачую.

– Ну давайте свой супчик.

Я ныряю в палатку, которую установили тоже эмчеэсники. Раскаленная духота ухает по голове, и я пригибаюсь – так невозможно разогнуться, когда входишь в приготовленную парилку. Зачерпываю половником суп из чана, со дна поднимаются рис и куски курицы – гуща. По лбу к виску течет капля пота. До еле прохладного холодильника с бутербродами четыре шага и четыре обратно. Я выныриваю в разрез плотного резинового тента и делаю вдох. Воздух.

– Вздохнуть некогда! – говорит медбрат,