Сообщники - Анна Пестерева
Знаете, на выходе из метро «Добрынинская» я почти всегда встречала нерусских парней, предположительно из бывших советских республик. Не знаю, почему они всегда там стояли. Но каждый раз кто-то из этих ребят обязательно пытался со мной заговорить: махал рукой, улыбался, обращался ко мне на языке, которого я не знала, но из-за явной принадлежности к тюркской группе могла примерно понять. Я отшатывалась, хмурила брови, качала головой. Я вас не понимаю. Я не из ваших. Как вы могли меня спутать. Я местная. Спасибо. Всего хорошего.
Но примерно так же я относилась к своим землякам в Москве. Первые годы мои знакомые, одноклассники и приятельницы приглашали меня на разные азиатские землячества. Это такие тусовки с музыкой, танцами и напитками для своих. Люди из этнических регионов сплачиваются друг с другом, чтобы не чувствовать себя в чужой и безразличной Москве одинокими. Всё же общий язык, один на всех детский бэкграунд, религия, практически одинаковые семейные традиции и ритуалы, праздники и суеверия, множество вариаций узких глаз и лояльность к азиатской внешности – всё это создавало для многих людей атмосферу домашнего уголка. Безопасного пространства, где тебя поймут, примут, разделят твои переживания и боль. Потому что у многих они были удивительно похожи.
Вам не хотелось испытать этого чувства единения с другими?
Хотелось, но не с ними. Чтобы максимально откреститься от своей нерусскости, я свела на нет почти все тувинские контакты. Чтобы ничто и никто дополнительно не дискредитировало мою и без того нерусскую внешность. Если копнуть глубже, мне казалось, что я как будто виновата в своей этничности. И многие люди это подтверждали, сознательно или нет. Некоторые просто относились ко мне пренебрежительно, другие совсем не обращали внимания. Третьи могли, не стесняясь, назвать меня чуркой, узкоглазой, понаехавшей, китаезой и еще многими другими словами, которые я давно вспоминаю без каких-либо эмоций.
Разумеется, были и те, кто относился ко мне без националистических предубеждений и расистских предрассудков. Но, как оказалось, адекватного большинства недостаточно, чтобы полностью компенсировать регулярные нападки ксенофобского меньшинства. Со временем ощущение собственной второсортности проникает в тебя, как бы ты ни старалась от него скрыться.
Как вы проживали это внутри себя?
Я подавляла это. Нарастила броню из безразличия и снисходительности. Уговорила себя быть выше этого. Но было кое-что, что по-настоящему меня задевало. Слова, легко пробивавшие мою ментальную защиту.
Что это были за слова?
Как правило, гиперболизированные стереотипы о Тыве и тувинцах. Но не только.
Истории – собственные и знакомых друзей знакомых – о тувинцах в армии, которые делают из подручных средств заточки, чтобы, если что, прирезать потенциальных обидчиков. О тувинцах в разных городах, которые ходят повсюду группами, катастрофически плохо говорят на русском языке и чуть что готовы броситься в драку. О столице Тывы Кызыле – самом криминализированном городе страны. О том, что русских там дискриминируют, угнетают и просто ненавидят. Что с наступлением темноты в городе нельзя выйти на улицу, потому что там вылезают черти, готовые прирезать человека в безлюдном переулке. Желательно, конечно, русского. Что тувинский народ малограмотен, необразован, дик и невежественен. Что люди спиваются и в пьяных драках режут друг друга. Что даже спят с ножами. И вообще, где мой нож, я его, наверное, где-то спрятала, я ведь тувинка.
Интересно, что вас как будто не трогали оскорбления в адрес вас самой и вашего внешнего вида. Но только если они не касались конкретно вашей национальности.
Да, потому что это всё, что у меня оставалось моего. Я тогда этого даже не осознавала. Ну, то, что я хочу, чтобы это уважали. Тогда мне хотелось, чтобы это хотя бы не унижали, понимаете. Потому что это – то, от чего я избавиться не могла.
И еще я сразу вспоминала своих родителей и других родственников. Как дедушка в моем детстве приносил мешки с куриными тушками, потому что на птицефабрике ему выдавали их вместо зарплаты. Как мама привозила из командировок сладости, которые не продавались в нашей провинции, и я была самой счастливой. Как отец на рассвете заваривал чай с молоком и первым делом угощал им духов природы. Как все собирались на трехлетие ребенка, которое называется «дой» и знаменует, по буддистскому учению, становление из младенца человека. И двух моих лучших подруг, которые были русскими. В общем, много всего вспоминалось, от чего становилось тепло и хотелось улыбаться или смеяться. Да, я не смогла там стать по-настоящему своей, но это не отменяло всего чудесного, что там было.
Ага. Правильно понимаю: получается, что вы отдали часть себя как бы в жертву, чтобы вписаться. И вам становилось особенно больно, если кто-то эту и так оторванную часть – обоснованно или нет – дискредитировал?
Пожалуй, да.
А как вы думаете, вы могли бы эту часть не отдавать в жертву?
Хм, не знаю. Мне кажется, это было невозможно или неизбежно.
II
Тыва, я хочу сейчас дать вам слово. Я замечала, что по ходу рассказа Аялги вы несколько раз хотели что-то сказать, но сдерживались. Спасибо, что не перебивали. Прошу вас.
Спасибо. Я правда хотела кое-что сказать Аялге.
Знаешь, ты, может, мне не очень поверишь, но ты изначально родилась особенной. Мне было очевидно, что ты не останешься здесь. Что уедешь куда-то далеко, а потом еще дальше. Что тебя ждет другая судьба, написанная на разных языках.
Думаю, твоя мама тоже это почувствовала. Понимаешь, ты, как ты говоришь, «не вписалась» в местный социум не потому, что тебя в детстве отдали в русскоязычный садик, а потом в такой же класс. А это тебя отдали в такой садик и класс, потому что ты уже была немного другая. Не знаю, правда, меняет ли это для тебя что-либо.
Вы помните, в начале сессии я попросила вас сформулировать запрос, с которым вы пришли в психотерапию. Аялга его озвучила как деколонизацию и переприсваивание своей этничности и отношений с вами. Ее позиция на этот счет вполне понятна. А что вы думаете по этому поводу?
Ох, почти все время своего существования я была чьей-то колонией.
Тюркский, Уйгурский, Кыргызский каганаты, Древнехакасское государство, монгольские династии, Маньчжурская империя. Захватчики сменяли друг друга, оставляя после себя археологическую память в виде многочисленных курганов с захоронениями, стел, предметов быта, человеческих и лошадиных скелетов и костей.
Все это сопровождалось стремительным развитием и распространением грамотности, буддистского учения, добычей полезных ископаемых, масштабным градостроительством, укреплением экономического и общественного строя, проведением новых торговых путей. А также многочисленными восстаниями и бунтами местных племен, безжалостными военными погромами, уничтожением непокорных представителей, репрессиями и высылками бунтовщиков в далекие земли, уничтожением енисейской письменности.
Любая оккупация была периодом экстенсивного развития во множестве разных сфер, но в то же время и паразитированием на местном народе и его ресурсах. Падение каждого режима приносило с собой краткий миг свободы и вместе с этим экономическое истощение, отбрасывало назад в развитии.
Очень многое из того прекрасного, что у меня есть сейчас, – наследие этого совокупного исторического опыта. Вместе со всем ужасным, что тогда было абсолютно естественным: войнами, пленением народов, эксплуатацией рабского труда, массовыми убийствами, насаждением оккупационного уклада жизни. Я не хочу ни в коем случае сейчас это нормализовывать, но и отрезать от себя это не могу. Кто я, что я без этой истории и опыта?
В середине двадцатого века свободная республика Танну-Тыва, обретшая независимость на короткие двадцать шесть лет, вошла в состав Советского Союза. Местные власти в то время решили не заморачиваться с плебисцитом и предложили советскому правительству все ресурсы земли и народа в обмен на защиту