Отречение - Алиса Клима

Ларионов вышел с Лубянки и побрел вниз в сторону Красной площади. Головная боль стала отступать. На улицах Москвы было уже много народу, беззаботного и веселого, и постепенно, бредя по тротуару, Ларионов немного отошел. Он давно уже потерял Веру, и каким бы ни был исход его поездки в Москву, Вера была для него недоступна. Единственным, что его вдруг обрадовало, было то, что повышение и возможное теперь возвращение в лагпункт означало, что он сможет ее увидеть. Он передал бумаги со своими предложениями Берии и надеялся на небольшие, небыстрые, но положительные изменения.

Ларионов понимал, что Берия не был человеком, способным противостоять системе, потому что сам был ее строителем, слугой и заложником одновременно. Но Берия создавал впечатление человека здравомыслящего, приземленного и прагматичного. Он, по счастью, не болел идеологическим фанатизмом, обладал склонностью к рационализаторской деятельности и стремился утверждаться в глазах руководства, то есть Сталина, более конструктивно, чем орда трусов с заклеенными ртами, которой окружил себя вождь. Это могло стать побуждением скорее для положительных, чем разрушительных изменений.

Ларионов думал и о том, что Берия говорил о возможности войны с Германией. Неужто это предположение имело под собой действительное основание? Неужели была возможна война? И неужели она была уже так близка, что Берия задавал о ней вопросы малознакомому человеку?

Ларионов смотрел по сторонам и уже видел впереди в просвете улицы 25-го Октября [25] красную кирпичную стену Кремля.

Недалеко от ГУМа [26] он остановился попить газировки с сиропом и съесть сливочного мороженого. Продавщица приветливо улыбалась, поправляя накрахмаленный белый передник.

«Нет, – подумал Ларионов, подставляя лицо свежему ветерку, – разве может теперь быть война? Разве можно теперь еще и войной нарушить покой всех этих людей? Война нас всех доконает…»

Он не знал, что Россия и Германия вели переговоры, которые должны были привести к подписанию пакта Молотова – Риббентропа о взаимном ненападении.

Ларионов был в Москве в июне 1938 года, пакт же был заключен 25 августа 1939 года.

Ларионов не без усилий отстоял на жаре длинную очередь к Ильичу, обливаясь по́том, как иные – слезами. Мавзолей в 1930 году был полностью реконструирован. Деревянный зиккурат [27], построенный в год смерти Ленина в 1924 году по проекту архитектора Щусева (кавалера ордена Святейшего синода, хорошо знавшего, что такое поклонение мощам), был по его же проекту перестроен в 1929-м и теперь представлял собой фактически копию первоначального строения, но выполненную из гранита.

Толпа медленно, тихо переступая, входила в склеп. Ларионов увидел стеклянный саркофаг, где находилось маленькое тело с рыжеватой бородкой. Ленин лежал в темном пиджаке и жилете, и от этого его голова и руки были особенно бледны и имели оттенок светлого воска.

Ларионова охватило странное, неприятное чувство. Он заметил, как шедшие гуськом люди утирали слезы, и старался почувствовать нечто схожее с их чувствами. Но вместо этого вдруг стал думать о смерти. Ничего, кроме мыслей о ее таинстве, противоположности всему живому, радующемуся, цветущему и движущемуся, у него не возникало. Он вообразил, как холодно сейчас было это тело, как остекленели под плотно закрытыми веками глаза, как в нем все остановилось и никогда больше не оживет. И картина эта была тем страшнее, что вождь выглядел не как живой человек, несмотря на все усилия ученых и гримеров, – мумия, которую покинул дух. И, стало быть, тело это было уже не совсем человеком. Оно принадлежало вечности, даровавшей ему некогда жизнь. И этой Вселенной его не отдавали, а держали тут, на Земле, среди живущих людей, в плоти которых бежала горячая кровь.

Ларионову вдруг захотелось поскорее выйти из этого странного и отталкивающего таинством смерти места. Он шел дальше к выходу, уже не всматриваясь в лицо мертвеца. Это было противно Ларионову и не из-за самого факта небытия Ленина, а из-за того, что он здесь, всем на обозрение, лежал своим мертвым телом, ничего не зная о судьбе своего тела и, может, не желая ему такой судьбы. Ларионов видел во всем этом нечто кощунственное, противное человеческой природе, самой жизни и даже насильственное и пошлое по отношению как к усопшему вождю, так и ко всему народу, принужденному жить с мертвецом рядом. В душе его возник неприятный осадок, от которого он не мог избавиться на всем протяжении шествия.

Когда оно наконец закончилось и они стали выходить из склепа на свет, Ларионов резко прибавил шагу, расталкивая шедших впереди него людей. Люди эти были удручены, некоторые шли с покрасневшими глазами, и Ларионов знал, что никогда не разделит их чувств к вождю. Но еще менее разделял он их чувства к самой идее помещения мертвеца в склеп, и где! – на Красной площади – в сердце России, где пылали стены Кремля, радужными красками озарял небо собор Василия Блаженного и весело гуляли люди. Законсервированный труп – вот что лежало в центре столицы. Кому-то очень важно было по очень прагматичным причинам оставить его в умах людей живым.

Ларионов в потной гимнастерке быстрым шагом прошел к набережной Москвы-реки, охлаждаясь и долго глядя на воду. Он вспомнил их прогулку с Верой на речном трамвайчике, то, как она весело прыгала по палубе, вовлекая в ликование всех окружавших ее людей, и улыбнулся. В душе его сразу просветлело. Он оглянулся на проходящие мимо него пары: матерей с детьми, молодых и старых людей, – и подумал, что только в созидании был смысл. И только жизнь и активное в ней ежедневное присутствие можно противопоставить мыслям о смерти.

Ларионов вернулся через площадь на Охотный Ряд и решил нормально пообедать в ресторане «Столичный» в гостинице «Москва» [28]. Он странно чувствовал себя, обедая в одиночестве. Ларионов привык находиться в окружении людей. В его кухне всегда крутились то Валька, то Федосья. Они никогда ему не мешали, а только о чем-то беспрестанно жужжали, в чем он узнал какую-то радость. В Сухом овраге он разделял стол с Прустом или ел у Марфушки. Он не знал, как нужно себя вести в ресторане, обедая в одиночестве, и чувствовал неловкость оттого, что нужно было есть, молчать и не слышать никого рядом. Он совершенно отвык от уединения в своей сибирской коммуне.

Ларионов попросил у официантки свежую «Правду» [29].

На столе стыла солянка, стояли небольшой графинчик с водкой и налитая рюмка. Ему очень нравился столичный хлеб – не клеклый, не сырой, как в лагпункте, а