Отречение - Алиса Клима

Ларионов безмолвствовал от охватившего его изумления.

– Вас разместят в гостинице мои люди. В девять вечера мы едем в Кунцево. Необходимо представить товарищу Сталину комиссара[23] Ларионова. К сожалению, там не будет вашего руководителя, товарища Плинера. И товарища Ежова там тоже не будет.

Берия снял пенсне и начал протирать стекла. Ларионов подумал, что при всей кажущейся мешковатости и неуклюжести Берии лицо его кажется красивым от ясности ума и природной силы.

– Только такие бездельники, как мы с вами, – закончил тот и надел пенсне.

Ларионов проглотил комок в горле, но продолжал молчать. Берия был доволен эффектом.

– Вы не могли бы мне пояснить…

– Я только что произвел вас в комиссары. Приказ оформят в надлежащем порядке и вам сообщат, как только его подпишет Николай Иванович. Завтра вы отдохнете в Москве, а послезавтра вернетесь в Новосибирск. Зимой вас переведут на другую работу, не позднее лета точно. Мы на грани войны с Германией, товарищ Ларионов. – Берия помолчал. – Но это закрытая информация. Вы считаете, война будет? – спросил он резко.

– Не могу знать, – ответил Ларионов. – Я оторван от политики.

– Я вам верю. Вы – странный, но прямолинейный субъект. Что нам надо для войны? – продолжал допрос Берия.

– Современные стратегии, особенно оборонительные, ведение тактического боя в малых группах, качественные командиры, – почему-то быстро ответил Ларионов, словно выученный урок.

Берия долго смотрел на Ларионова с прищуром.

– Я редко ошибаюсь в людях. Смотрите, не разочаруйте меня и партию, товарищ Ларионов.

Ларионов молчал.

– Можете идти. Вечером мы еще поговорим с вами о ваших предложениях и о военных вопросах, – бесстрастно сказал Берия.

Они пожали друг другу руки.

– Спасибо за обед, Лаврентий Павлович, – учтиво добавил Ларионов.

– Спасибо за игру в шахматы, товарищ Ларионов, – улыбнулся кратко Берия. – Я рад, что у нас сегодня случилась ничья. Тех, кого я обыгрываю, я стираю в лагерную пыль [24].

Ларионов отдал честь и вышел из кабинета. Он направился прямиком к Туманову. Но на лестнице он остановился и расстегнул гимнастерку. Он чувствовал, что задыхается от нахлынувших чувств. Никогда прежде он еще не испытывал большего смятения, чем в этот момент. И вместо радости, которая, казалось, должна была его охватить, его обуяла ярость на самого себя.

Ему казалось, что он вел себя малодушно и лицемерно. Он испытывал почти физическую боль при мысли о Вере. Какое презрение вызовет у нее эта новость о новом звании! Каким бы безумием это ни казалось, но Ларионов предпочел бы закончить этот вечер в подвале Лубянки, а не на приеме у Сталина с новыми петличками в перспективе. Он не мог отказаться от повышения звания, а должен был. Но как бы он отказал Берии? Признал бы этим свою антипартийность? Возможно, поставил бы под удар жизнь Веры и всех тех людей, что верили ему и с надеждой ждали результатов его поездки в Москву. Ничего не было в его пользу. Любой вариант оказывался проигрышным.

Ларионов сильно разволновался. Щеки его пылали, а руки похолодели. Кровь прилила к голове с такой силой, что он почувствовал внезапную пульсирующую боль в затылке и висках.

– Вам нехорошо? – Он увидел молодую женщину с папками, заглядывавшую ему в лицо.

Ларионов силой заставил себя улыбнуться и выправиться.

– Спасибо, все в порядке.

Он горько усмехнулся и медленно побрел к Туманову. Тысячи людей на его месте пришли бы в восторг от такого поворота дел. Еще несколько лет назад он порадовался бы признанию со стороны такого ранга руководства. Но теперь все изменилось. Ларионов открыл формулу двойных стандартов и увидел в лагерях изнаночную сторону советской жизни. Он знал, что теперь он уже никогда не станет прежним. И дело было не в Вере. Дело было в истине.

Не осмыслив еще все события последних дней, Ларионов находился под впечатлением от открывшейся правды о своем прошлом. И пока незаметно, осторожно в сердце его зарождалась причастность к отцу, генералу русской армии Александру Ларионову, и осознание ответственности за свои действия – действия русского офицера. Он был пока слишком удручен и возбужден от разговора с Берией, но что-то на заднем плане сознания призывало его уже распрямиться и принять все происходящее с достоинством.

Когда он вошел к Туманову, тот, с всклокоченными волосами, неожиданно бросился к Ларионову и обнял его крепко.

– Гриша, гора с плеч! Поздравляю! – Туманов потряс Ларионову руку. – Как прошло? – спросил он, заметив бледность друга.

Ларионов сел на стул и снял фуражку.

– Поговорим потом, – вымолвил он устало. – Я не ожидал такого исхода дела. Мне надо все обдумать.

Туманов развел руками и негодующе пыхтел.

– Я уж, братец, устал от твоих странностей! А ты что, желал иного исхода?! – не выдержал Туманов. – Хотел в Бутырку? На Колыму? Лицом к стене?!

– Нет, – спокойно ответил Ларионов. – Но я не хотел этого повышения и не ждал его. – Он слабо улыбнулся, понимая дикость того, что говорил, для Туманова. – Было бы лучше, если бы все оставалось как есть, – добавил он.

Туманов подошел к окну и долго смотрел на улицу. Внизу была другая жизнь, ничем, казалось, не связанная с ними. Он думал, что сам был бы счастлив оказаться сейчас служащим какой-нибудь конторы, или пекарем в булочной, или пахарем в колхозе. Все что угодно было бы лучше, чем находиться здесь, в этих стенах, под постоянным вниманием советской инквизиции, в тоннеле между жизнью и смертью, из которого не было выхода.

– Знаешь, Гриша, – произнес Туманов задумчиво, – многое переменилось с тех пор, как мы с тобой в двадцатых стреляли из окопов. И мы переменились. И мир вокруг переменился. За каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет мы прожили целый век. – Он вздохнул.

Ларионов смотрел прямо перед собой в пространство.

– Мне надо в город, – сказал он отрешенно.

Туманов покачал головой, видя, что Ларионов, как и прежде, закрыт от всех.

– Оставь вещи, Гриша. Лаврентий Павлович приказал определить тебя в гостиницу. Но я хочу, чтобы ты поехал к нам. – Туманов подошел и хлопнул Ларионова по плечу. – Тебе надо быть тут к семи. Сегодня ужин…

– Я знаю, – спокойно прервал его Ларионов. – Не волнуйся, я буду на месте вовремя.

– А куда ты идешь? – спросил Туманов удивленно.

– В мавзолей, – усмехнулся Ларионов.

Туманов ничего не сказал, но посмотрел с сожалением. Он считал Ларионова чудаковатым, но в душе доверял ему. Его немного раздражала скрытность Ларионова, но он видел в нем много хорошего и жалел его. Туманов считал, что карьера Ларионова была бы более успешной, если бы он поменьше думал