Песня жаворонка - Уилла Кэсер

портнихи и позволила миссис Андерсен отвести ее к немке, которую та горячо рекомендовала. Немецкая портниха была восторженна и театральна. Она заявила, что концертные платья — ее специальность. В примерочной висели фотографии певиц в одеяниях ее работы, сшитых специально для того или иного Sängerfest[75]. Портниха вместе с миссис Андерсен породили костюм, который согрел бы сердце Тилли Кронборг. Он явно предназначался для женщины лет сорока с буйными вкусами. Казалось, в нем было по кусочку каждой из известных человечеству тканей. Тея принесла его домой, разложила на своей огромной кровати, осмотрела и откровенно сказала себе, что это ужас. Однако деньги были уже потрачены, и оставалось лишь носить то, что есть. Тея не надевала это платье, кроме как, по ее словам, для пения, словно то была уродливая униформа. Когда миссис Лорх и Ирэн говорили, что она в нем как маленькая райская птичка, Тея стискивала зубы и повторяла про себя слова, которым научилась у Джо Гидди и Испанца Джонни.

В этих двух добрых женщинах Тея нашла верных друзей, а в их доме — тишину и покой, которые поддержали ее в ту зиму, пору великих потрясений.

Таких учеников, как Тея Кронборг, у Андора Харшаньи еще не бывало: таких талантливых и одновременно таких невежественных. Когда Тея пришла к нему, она еще ни разу не слышала произведений Бетховена и Шопена. Их имена были ей смутно знакомы. Вунш был музыкантом задолго до того, как судьба забросила его в Мунстоун, но, когда Тея пробудила его интерес, от него уже мало что осталось. От Вунша Тея узнала кое-что о трудах Глюка и Баха, и еще он играл ей некоторые произведения Шумана. У него в сундуке хранилась ветхая партитура сонаты фа-диез минор, которую он давным-давно слышал в исполнении Клары Шуман на фестивале в Лейпциге. Его исполнительские способности к тому времени сошли на нет, но он играл эту сонату своей ученице и отчасти сумел передать красоту музыки.

Когда Вунш был молодым, все еще считалось дерзостью любить Шумана: энтузиазм по отношению к его композициям рассматривался как проявление юношеского легкомыслия. Возможно, поэтому Вунш запомнил Шумана лучше всего. Тея изучала с Вуншем некоторые «Детские сцены», а также несколько маленьких сонат Моцарта и Клементи. Но в основном Вунш придерживался Черни и Хуммеля.

Харшаньи обнаружил в Тее ученицу с надежными, сильными руками, которая быстро и умно читала ноты и (это чувствовалось) обладала богато одаренной натурой. Но ей не дали направления, и ее пыл не пробудился. Она никогда не слышала симфонического оркестра. Нотная библиотека для фортепиано была для Теи неизведанным миром. Харшаньи удивлялся, как она смогла работать столь упорно, столь мало зная о том, к чему стремилась. Ее учили по старому штутгартскому методу: прямая спина, прямые локти, строго определенное положение рук. Лучшим в ее подготовке было то, что она развила необычайную работоспособность. Харшаньи сразу же заметил ее манеру набрасываться на трудности. Она кидалась на них, как на врагов, которых давно искала, и хватала, словно рок их предназначил для нее, а ее — для них. Но все, что Тея делала хорошо, она воспринимала как должное. Ее рвение разбудило в молодом венгре всю его рыцарственность. Его тянуло прийти на помощь человеку, который вынужден столь многое преодолевать и так упорно борется. Харшаньи часто говорил жене, что урок с мисс Кронборг выматывает его больше, чем полдюжины уроков с другими учениками. Он обычно работал с ней дольше положенного; для этого менял расписание ее уроков и часто отводил ей время в конце дня, чтобы иметь возможность поговорить с ней и сыграть отрывок из произведения, которое сам разучивал в то время. Играть для нее было всегда интересно. Иногда она была так молчалива, что после ее ухода он гадал, получила ли она что-нибудь от его игры. Но через неделю или две она возвращала его идею таким образом, что он дрожал от волнения.

Все это было очень хорошо для Харшаньи — интересное разнообразие в рутине преподавания. Но для Теи Кронборг та зима оказалась почти невыносимой. Тея навсегда запомнила ее как самую счастливую, самую безумную и самую мучительную в своей жизни. Все было слишком стремительно для нее; ей недоставало подготовки. Порой она приходила домой после урока и падала на постель, ненавидя Вунша и свою семью, ненавидя мир, который позволил ей вырасти такой невежественной, желая умереть на месте и родиться снова, чтобы начать сначала. Однажды, в разгар изматывающей борьбы, она сказала что-то подобное своему учителю. Харшаньи обратил на нее свет своего замечательного глаза — у него, бедняги, был только один глаз, хотя и красивый, и очень красивая голова — и медленно произнес:

— Каждый артист заставляет себя родиться. Это гораздо труднее, чем в первый раз, и дольше. Твоя мать не родила человека, способного играть на фортепиано. Ты сама должна родить себя для этого.

Его слова ненадолго утешили Тею, ведь они как будто давали ей шанс. Но большую часть времени она была безутешна. Доктору Арчи она писала кратко и деловито. Она не была болтлива даже с симпатичными ей людьми, а болтать на бумаге просто неспособна. Она пыталась написать что-то определенное о своих занятиях и тут же вычеркивала, поскольку это было лишь частично правдой или вовсе неправдой. Она могла много думать о происходящем, но любая мысль, стоило перенести ее на бумагу, тут же начинала казаться ложью.

Как-то уже под вечер, когда Тея, совершенно измотанная, хотела продолжать заниматься до темноты, Харшаньи, тоже уставший, бросил все и рассмеялся:

— Не сегодня, мисс Кронборг. Эта соната никуда не убежит. Даже если мы с вами не проснемся завтра, она будет здесь.

— Нет, она не здесь, если я ею не овладела, она не для меня! — яростно закричала на него Тея. — Для меня существует только то, что я держу в руках!

Харшаньи не ответил. Лишь глубоко вздохнул и снова сел:

— Вторая часть, спокойно, с расслабленными плечами.

Случались и часы великого воодушевления, когда Тея всецело отдавалась музыке и становилась частью того, что делала, прекращая существовать в любом ином смысле. Были и другие времена, когда новые идеи настолько потрясали ее, что она не могла делать ничего стоящего, когда они топтали ее, как армия, и Тее казалось, что она истекает кровью под ними. Порой она приходила домой после позднего урока в таком изнеможении, что не могла ужинать. Если она пыталась есть, потом ей становилось плохо.