Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Тея неловко отвела взгляд и нахмурилась, но миссис Харшаньи знала, что ей приятно. Они прошли в гостиную за студией, где на большом ковре перед сложенным из камня камином играли двое детей. Крепкому и красивому мальчику Андору было шесть лет, а девочке четыре. Она побежала навстречу Тее, похожая в белом кружевном платьице на куколку — мать сама шила ей всю одежду. Тея подняла девочку и обняла. Мать извинилась и ушла в столовую. Она держала только одну служанку и сама делала большую часть работы по дому, помимо готовки любимых блюд мужа. Еще не достигшая тридцати, она была стройна, грациозна, приветлива, умна и расторопна. Она приспосабливалась к обстоятельствам с легкостью, свойственной аристократке, избавляя мужа от многих трудностей и не давая ему, по его словам, чувствовать себя нищим и жалким. Ни у одного музыканта не бывало лучшей жены. К сожалению, ее красота, очень хрупкая и непрочная, уже начинала увядать. Лицо миссис Харшаньи стало слишком худым, и под глазами часто виднелись темные круги.

Оставшись наедине с детьми, Тея села на маленький стульчик Тани — она предпочла бы сесть на пол, но боялась помять платье, — и затеяла игру в «вагончики» с железной дорогой Андора. Она показала ему новые способы прокладки путей и устройства стрелок, придумала использовать для станций домики от деревни Ноева ковчега и упаковала животных в открытые вагоны для перевозки их на скотный двор. Они так реалистично изобразили перевозку, что, когда Андор положил двух маленьких оленей в товарный вагон, Таня выхватила их и заплакала, боясь, что всех зверей отправляют на убой.

Харшаньи вошел усталый, измученный и попросил Тею продолжить игру с детьми, поскольку не расположен к разговорам до ужина. Он сел и сделал вид, что просматривает вечернюю газету, но вскоре бросил ее. Когда железная дорога начала надоедать детям, Тея пошла с ними на кушетку в углу и начала игру, которой дома часами развлекала Тора за печкой в гостиной, изображая на стене руками театр теней. У нее были очень гибкие пальцы, и она могла сложить из них силуэт утки, коровы, овцы, лисы, кролика и даже слона Харшаньи с низкого кресла наблюдал за ними, улыбаясь. Мальчик стоял на коленях и вскидывался от радости, что у него получалось угадывать животных, а Таня сидела, поджав под себя ноги, и хлопала хрупкими ладошками. Профиль Теи в свете ламп щекотал фантазию Харшаньи. Где он видел такую головку раньше?

Когда объявили, что ужин готов, маленький Андор взял Тею за руку и повел в столовую. Дети всегда ели с родителями и вели себя за столом очень мило.

— Мама, — серьезно сказал Андор, взбираясь на стул и засовывая салфетку за воротник, — мисс Кронборг умеет делать руками каких угодно зверей.

Его отец рассмеялся:

— Вот бы кто-нибудь сказал это о моих руках, Андор.

По опыту прежних ужинов у Харшаньи Тея знала: с того момента, как садятся за стол, и до того, как хозяин дома пробует суп, царит напряженное ожидание. У него была теория, что если суп удался, то и ужин пройдет хорошо, но если суп плохой, то все пропало.

Сегодня вечером он попробовал суп, улыбнулся, и миссис Харшаньи едва заметно расслабилась и завела беседу с Теей. Тее очень нравился обеденный стол Харшаньи, потому что он освещался свечами в серебряных подсвечниках, а она больше нигде такого не видела. Еще на столе всегда были цветы. Сегодня там стояло маленькое апельсиновое дерево с апельсинами, которое один из учеников Харшаньи прислал ему на День благодарения. Доев суп и осушив бокал красного венгерского, Харшаньи ожил и стал сердечен и остроумен. Тем вечером он уговорил Тею выпить немного вина. Когда она впервые ужинала в семье Харшаньи, он настаивал, чтобы она попробовала херес, налитый для нее в рюмку, и она удивила хозяев, сказав, что никогда не пьет.

Харшаньи было тридцать два года. Ему предстояла блестящая карьера, но тогда он этого не знал. Теодор Томас (вероятно, единственный во всем Чикаго) пророчил ему большое будущее. Харшаньи принадлежал к мягкому славянскому типу и больше походил на поляка, чем на венгра. Он был высокий, стройный, живой, с покатыми, изящными плечами и длинными руками, с очень красивой головой сильной и изящной лепки и, как выразилась Тея, «такой независимой». На лоб обычно свисала прядь густых каштановых волос. Глаз был удивителен: полон света и огня, когда Харшаньи был чем-то увлечен, мягок и задумчив, когда Харшаньи уставал или грустил. Весь ум и сила двух прекрасных глаз, должно быть, перешли в один оставшийся — к счастью, правый, тот, что был обращен к публике, когда пианист играл. Он считал, что стеклянный глаз, придававший одной стороне его лица такой тупой, слепой вид, разрушил его карьеру или, вернее, сделал для него карьеру невозможной.

Харшаньи потерял глаз в двенадцать лет. Тогда он жил в шахтерском городке в Пенсильвании, где взрывчатые вещества случайно хранились слишком близко к баракам, в которых компания размещала новоприбывшие венгерские семьи. Отец Харшаньи был музыкантом, и хорошим, но жестоко эксплуатировал мальчика, заставляя его заниматься на фортепиано по шесть часов в день и играть в кафе и танцевальных залах половину ночи. Андор сбежал в Новый Свет с дядей, который тайно вывез его через порт под видом одного из своих многочисленных детей. При взрыве, в котором пострадал Андор, погибли два десятка человек, и его считали счастливчиком за то, что он отделался лишь глазом. У него до сих пор хранилась вырезка из питтсбургской газеты со списком погибших и раненых. Он значился как «Харшаньи, Андор, левый глаз и легкие травмы головы». Это было первое американское «упоминание» о нем, и он его сберег. Он не держал зла на угольную компанию, понимая, что катастрофа была лишь случайностью из тех, что неизбежно происходят в общей сумятице американской жизни, где каждый приходит урвать свое и каждый рискует.

За десертом Тея спросила Харшаньи, можно ли перенести ее вторничный урок с послеобеденного времени на утро:

— Во второй половине дня у меня репетиция хора, подготовка к Рождеству, и, я думаю, она продлится до позднего вечера.

Харшаньи отложил вилку и поднял глаза:

— Репетиция хора? Вы поете в церкви?

— Да. В маленькой шведской церкви в северной части города.

— Почему вы нам не говорили?

— О, я там только временно. Их постоянная сопрано нездорова.

— И давно вы там поете?

— С тех пор как приехала. Мне нужна была какая-нибудь работа, — объяснила Тея, покраснев, — и проповедник взял меня