Песня жаворонка - Уилла Кэсер

каким он был при ее покойном муже, и считала, что ее образ жизни вполне годится для простых людей. Комната Теи была достаточно велика, чтобы в ней помещалось арендованное пианино и оставалось место для жизни. По словам вдовой дочери, это «двухместная комната, где раньше всегда жили два джентльмена»; пианино теперь заняло место второго жильца. Там лежал ковер из окрашенной в пряже шерсти, с зелеными листьями плюща на красном фоне, и стояла неуклюжая старомодная мебель орехового дерева. Кровать была очень широкая, а матрас — тонкий и жесткий. На толстые подушки были натянуты декоративные наволочки, и на каждой вышит ярко-красным цветом свиток с буквами: один гласил Gute’ Nacht, другой — Guten Morgen. Комод был настолько велик, что Тея не могла понять, как его вообще удалось втиснуть в дом и поднять по узкой лестнице. Кроме старого кресла, набитого конским волосом, в комнате стояли еще два невысоких плюшевых кресла — пружинные качалки на массивных пьедесталах, о которые вечно спотыкаешься в темноте. В первые недели Тея много сидела в темноте, и порой болезненный удар об один из жестоко неподвижных пьедесталов пробуждал ее гнев, помогая преодолеть упадок духа. Обои были буровато-желтые, с голубыми цветочками. Когда их выбирали, цвет ковра, конечно, не учитывали. Сначала на стене висела только одна картина: большая цветная репродукция с изображением ярко освещенной церкви в метель, в канун Рождества, с зелеными гирляндами вокруг каменного дверного проема и арочных окон.

В этой картине было что-то теплое и домашнее, и Тее она нравилась. Однажды, направляясь в город на урок, Тея зашла в книжный магазин и купила фотографию неаполитанского бюста Юлия Цезаря. Вставила ее в рамку и повесила на большую голую стену за печкой. Оригинальный выбор, но Тея была в том возрасте, когда совершают необъяснимые поступки. Прежде чем бросить школу, чтобы начать преподавать, она успела заинтересоваться «Записками» Цезаря и полюбила читать о великих полководцах, но это едва ли объясняло желание каждый день видеть мрачную лысую голову. Такой поступок казался болезненно экстравагантным, потому что Тея вообще покупала очень мало вещей и у нее, как сказала миссис Андерсен матери, «даже не было ни одной фотографии композиторов».

Обе вдовы были к ней добры, но мать Тее нравилась больше. Старая миссис Лорх была толстая и веселая, с красным лицом, всегда лоснящимся, словно только что от печи, с блестящими глазками и разноцветными волосами. Собственные волосы у нее были одного оттенка перца с солью, шиньон — другого, а накладная челка — третьего. От ее одежды всегда исходил запах съестного, кроме тех случаев, когда она одевалась в церковь или на Kaffeeklatsch[74]: тогда от нее пахло шипром или веточкой лимонной вербены, которую она засовывала в пухлую черную лайковую перчатку. Ее стряпня была великолепна, как и обещал мистер Ларсен: Тея еще никогда в жизни не питалась так хорошо.

Дочь, миссис Андерсен (Ирэн, как называла ее мать), была совершенно другого типа. Лет сорока, угловатая, ширококостная, с крупными чертами на худом лице, светло-голубыми глазами, сухими желтыми волосами и туго завитой челкой. Бледная, анемичная и сентиментальная. Она вышла замуж за младшего сына из богатой и чванной шведской семьи, торговавшей лесом в городе Сент-Пол. Там она прожила всю свою замужнюю жизнь. Оскар Андерсен был сильным и полнокровным, он рассчитывал на долголетие и небрежно относился к своим финансовым делам. Его убило при взрыве парового котла на лесопилке, и братьям удалось доказать, что он очень мало участвовал в семейном бизнесе. Они категорически не одобряли его брак и согласились между собой, что имеют полное право обобрать вдову, которая, как они выражались, «только выскочит замуж еще раз, и наше добро пойдет на сторону». Миссис Андерсен не захотела судиться с родными мужа, которые всегда обращались с ней высокомерно и подпускали шпильки: унижение от изгнания мучило ее больше, чем утрата денег. И миссис Андерсен вернулась в Чикаго, чтобы жить вместе с матерью-вдовой на пятьсот долларов в год. Эта история нанесла ее сентиментальной натуре неизлечимую рану. Что-то в ней увяло. Она ходила с опущенной головой, ступая тихо, словно извиняясь, даже в доме матери, и улыбалась болезненно, неуверенно, зыбко, как часто улыбаются люди, пережившие тайное унижение. Она была приветлива и в то же время постоянно съеживалась, как человек, знававший лучшие времена, лучшую одежду, лучшие ковры, лучшее общество, более радужные надежды. Ее муж был похоронен на участке Андерсенов в Сент-Поле, за железным забором, запертым на замок. Когда миссис Андерсен захотела попрощаться с могилой мужа, ей пришлось пойти к его старшему брату за ключом. Она цеплялась за шведскую церковь, потому что это была церковь ее мужа. Поскольку у матери не было места для обстановки дочери, та привезла с собой только спальный гарнитур, который теперь стоял в ее комнате в доме миссис Лорх. Там дочь проводила большую часть времени, в окружении сувениров и фотографий крепкотелого Оскара Андерсена, занималась рукоделием или писала письма сочувствующим немецким друзьям в Сент-Пол. Тея, когда ее впустили в эту комнату и показали фотографии, задалась вопросом (как когда-то семья Андерсенов): с чего вдруг такой полнокровный, жизнерадостный парень вообще решил, что ему нужна эта бледная, длиннолицая женщина, которая вечно старается слиться с фоном и явно страдает малокровием еще с детства. Общение с ней определенно действовало угнетающе. Иногда Тею очень раздражало то, как миссис Андерсен заискивающе стучит в дверь и торопливо объясняет, зачем пришла, одновременно пятясь к лестнице. Миссис Андерсен же очень восхищалась Теей. Она считала весьма почетной должностью даже «временное сопрано» — Тея вполне серьезно именовала себя так — в шведской церкви. Она также решила, что быть ученицей Харшаньи — большая честь. Тею она считала очень красивой, очень талантливой и ярко выраженной шведкой. Она порхала по верхнему этажу, пока Тея играла ежедневный урок. Короче говоря, миссис Андерсен, как когда-то Тилли Кронборг, пыталась поставить Тею на пьедестал, и Тея в общих чертах понимала, что происходит. Когда она занималась на пианино и слышала, как миссис Андерсен на цыпочках проходит мимо ее двери, то пожимала плечами и задавалась вопросом, всегда ли ей будет тайком дышать в затылок очередная Тилли.

В истории с портнихой миссис Андерсен еще мучительней напомнила ей Тилли. После первого воскресенья в хоре мистера Ларсена Тея поняла, что ей необходимо платье для утренних служб. Вечернее платье из Мунстоуна вполне подойдет для вечера, но нужно еще одно, которое выдержит дневной свет. Тея, конечно, не знала в Чикаго ни одной