Песня жаворонка - Уилла Кэсер
Она почти никогда не работала теперь с солнечным, счастливым довольством, наполнявшим часы ее занятий с Вуншем — «как толстый пони, вертящий крупорушку», с горечью говорила она себе. Тогда, упорно трудясь, она всегда могла сделать то, что задумала. А теперь все, чего она по-настоящему хотела, было недосягаемо: например, кантабиле как у Харшаньи вместо ее собственного мутного тона. Бесполезно было утешение, что через десять лет все это к ней придет. Она хотела сейчас. Она удивлялась, как когда-то могла интересоваться другими вещами: книги, «Анна Каренина» — все это казалось таким ненастоящим и поверхностным. Она не родилась музыкантом, решила она, это единственное возможное объяснение.
Иногда она так страдала у пианино, что бросала его, хватала шляпку и плащ, выбегала на улицу и неслась сквозь городские кварталы, подобно Христианину, бегущему из Города Погибели[76]. И на ходу плакала. Мало нашлось бы улиц в том районе, по которым она не прошла бы со слезами хоть раз за первую зиму. То, что прежде лежало под ее щекой, что так тепло сидело у нее на сердце, когда она неслась прочь от песчаных холмов тем осенним утром, покинуло ее. Она приехала в Чикаго, чтобы быть с этим, а оно покинуло ее, оставив взамен мучительную тоску, безутешное отчаяние.
* * *
Харшаньи знал, что его интересная ученица — «блондинка-дикарка», как прозвал ее другой ученик, — порой бывает очень несчастна. Ее недовольство говорило о любопытном складе характера. Он ожидал бы, что девушка с таким музыкальным чувством, таким умом, с хорошей подготовкой глаза и руки, так внезапно введенная в необъятный мир музыкальной литературы для фортепиано, обретет безграничное счастье. Но вскоре он понял, что она не может забыть о своей бедности перед богатством открывшегося ей мира. Часто, когда Харшаньи играл для Теи, у нее на лице отражалось неутешное страдание. Она сидела, сгорбившись, упираясь локтями в колени, хмуря брови, сузив серо-зеленые глаза в пронзительные ледяные лучики. Иногда она судорожно сглатывала два-три раза и нервно оглядывалась по сторонам, сводя плечи.
«Как будто за ней следят враги, — думал он, — или как если бы она была нагая и услышала, что кто-то идет».
С другой стороны, когда она несколько раз приходила навестить миссис Харшаньи и двух ее детей, то вела себя как девочка, веселая и оживленная, и с удовольствием играла с детьми, которые ее сразу полюбили. Младшая, Таня, любила трогать и гладить соломенные волосы мисс Кронборг, приговаривая: «Куколка, куколка», потому что такой цвет чаще встречается у кукол, чем у людей. Но если Харшаньи садился за пианино, мисс Кронборг постепенно отходила от детей, забивалась в угол и принимала угрюмый или беспокойный вид. Хозяйка дома тоже заметила это и сочла очень странным.
Еще учителя озадачивало то, что Тея совершенно нелюбопытна. Несколько раз он предлагал ей билеты на концерты, но она говорила, что слишком устала или что, «если поздно ляжет, потом весь день будет не в своей тарелке». Харшаньи не знал, что она работает в церковном хоре и часто должна петь на похоронах; он также не представлял, насколько занятия с ним будоражат и изматывают ее. Однажды, когда она уже собиралась уходить, он окликнул ее и предложил билеты на выступление Эммы Юх[77]тем же вечером. Тея потеребила черную шерстяную оторочку плюшевого плаща и ответила: «О, спасибо, мистер Харшаньи, но сегодня вечером мне нужно помыть голову».
Жена учителя очень полюбила мисс Кронборг. Она видела в ней задатки ученицы, которая принесет Харшаньи славу. Она чувствовала, что девушку можно сделать поразительно красивой и что такой тип личности способен завоевать публику. Более того, мисс Кронборг не питала совершенно никаких нежных чувств по отношению к своему учителю. Иногда от подающих надежды учениц приходилось многое терпеть. «Мне нравится эта девушка, — часто говорила миссис Харшаньи, когда муж описывал очередные gaucheries[78] Теи. — Она не вздыхает всякий раз, когда ветер подует. С ней одна ласточка не делает весны».
Тея очень мало рассказывала о себе. Она не была от природы общительна и с трудом доверялась новым людям. Сама не зная почему, она не могла говорить с Харшаньи так же свободно, как с доктором Арчи или с Джонни и миссис Тельямантес. С мистером Ларсеном она не так стеснялась и, если шла мимо шведской церкви, порой заглядывала к нему поесть конфет или послушать сюжет романа, который он сейчас читал.
Однажды вечером, где-то в середине декабря, Тея должна была ужинать у Харшаньи. Она пришла пораньше, чтобы успеть поиграть с детьми, прежде чем их отправят спать. Миссис Харшаньи отвела ее в свою комнату и помогла снять деревенский кружевной шарф и громоздкий плюшевый плащ. Тея купила этот плащ в большом универсальном магазине и заплатила за него шестнадцать долларов пятьдесят центов. Раньше она никогда не платила за пальто больше десяти долларов, и эта цена показалась ей высокой. Плащ был очень тяжелый и не очень теплый, украшенный броским узором из черных кружков и отделкой из какой-то черной шерсти, которая сильно линяла в снег и в дождь. Подбит он был хлопчатобумажной тканью под названием «фермерский атлас». Такие женщины, как миссис Харшаньи, встречаются одна на тысячу. Когда она сняла плащ с Теи и положила на свою белую кровать, ей захотелось, чтобы ее муж не взимал плату за уроки с учеников вроде этой девушки. Тея была в своем лучшем платье из Мунстоуна, белом муслиновом с V-образным вырезом, рукавами до локтя и с голубым поясом. Оно ей очень шло. На шее у нее была нить розовых корольков с крошечными белыми ракушками, которую Рэй как-то привез ей из Лос-Анджелеса. Миссис Харшаньи заметила, что на ногах у девушки тяжелые башмаки, нуждающиеся в чистке. Хор в церкви мистера Ларсена стоял за низкой перегородкой, поэтому Тея не уделяла особого внимания обуви.
— У вас такие прекрасные волосы, что с ними можно совсем ничего не делать, — любезно сказала миссис Харшаньи, когда Тея повернулась к зеркалу. — Как бы они ни лежали, они всегда красивы. Я восхищаюсь ими так же,