Отречение - Алиса Клима

Ларионов вздрогнул оттого, что его кто-то теребил за плечо.

– Служи-ивый, ты, часом, не захворал?

Ларионов поднял глаза. Перед ним был хрупкий старик с аккуратной небольшой бородкой клинышком, в поношенном сером пиджачонке, чистенькой косоворотке и ситцевой кепке, из-под которой торчали у висков седые вихры. На него смотрели из-под сморщенных век проницательные и добрые лазоревые глаза.

– Прости, отец, задумался, – ответил Ларионов напряженно.

Старик присел напротив Ларионова и долго смотрел на него не мигая.

– Эка тебя зацепило, – вдруг сказал он. – Ты откуда будешь?

Ларионов взглянул на старика исподлобья.

– Я начальник лагпункта «Тайгинского леспромхоза», старший майор НКВД Ларионов, – ответил он.

Женщина, сидевшая напротив с девочкой, перестала ломать каравай и с интересом уставилась на Ларионова. Старик ухмыльнулся в усы, пригладил бородку и стал доставать из котомки завернутые в полотенца продукты: хлеб, сало, лук, вареные яйца, варенье и мед.

– А я вот к дочке в Москву еду, – сказал старик довольно. – Лукьяном меня зовут. А так я – Лукич. А что, сынок, за встречу нальешь деду?

Лукич достал пару кружек из мешка и поставил на столик. Ларионов усмехнулся и вынул из своей сумки новую бутылку армянского коньяка – он взял с собой парочку из запасов, поскольку всегда предпочитал коньяк другим спиртным напиткам.

– Эх ты! – хмыкнул Лукич, разглядывая изящную тару. – Что за диковинка такая?

– Мать моя калган настаивает. Так вот – точь-в-точь, как енто, – засмеялась баба, сидевшая с девочкой.

– Это коньяк, – сказал Ларионов и протянул сахар девочке.

– Ты давай, служивый… как тебя, говоришь, по батюшке? – Лукич сунул Ларионову бутылку коньяка и махнул рукой.

– Григорием зовут, по батюшке – Александровичем.

– Так вот, – весело сказал Лукич, – Григорий Александрович, милый человек, ты не обессудь, но зелье свое ты для почтенной публики прибереги. А у меня что поснадобнее по случаю имеется.

Лукич достал из лукошка, которое поставил под полку, двухлитровый пузырь самогона, торжественно водрузил его на столик и гордо окинул взглядом соседей.

– Ну, голубки́, доставай, у кого что есть, будем знакомиться. Путь долгий, так и веселее будет. Верно, Григорий Александрович?

Ларионов лениво улыбнулся и кивнул.

– А мне всё плесните своей бадяжки для пробы, – быстро заговорила баба и протянула кружку. – Где еще такого нальють!

Ларионов открыл коньяк и налил грамм пятьдесят.

– Ой, – прищурилась баба. – Чего, служивый, скромно-то так?

Мужчины засмеялись.

– Да ты гляди, чтоб тебя с этого не развезло, – забасил мужик, сидевший возле Ларионова. – Дура она у меня. С дитем едем, смотри, как бы худо не было. Антон Степанович я, а баба моя – Люба. А то дочурка наша – Дуняша.

Он подал большую натруженную руку Лукичу, а потом Ларионову.

– Ну, вот и до́бро как! – обрадовался Лукич. – Вот и за знакомство, значить.

Он налил полные кружки мужикам и себе. Они чокнулись и выпили. Люба уже стала доставать из корзины еду, как Ларионов остановил ее и выложил на стол харчи из мешка.

– Приберегите, Люба. Вам еще долго ехать, у вас девочка, а я один. Мне ничего не нужно, – сказал он.

Лукич внимательно смотрел на Ларионова.

– Ишь ты! – Антон Степанович, широкоплечий, усатый мужик с добрым, простым лицом, полным и цветущим, взял консервную банку и стал вертеть ее в руках. – Вот что нынче вам, служивым, полагается.

Ларионов отчего-то смутился. Он вспомнил, как Вера презирала все, что относилось к жизни администрации в лагпункте, вспомнил, как питались его зэки; посмотрел на скудные продукты деда Лукича и нахмурился.

– Я бы сам сальца съел, – сказал он вдруг, положил кусок сала на хлеб и откусил с удовольствием, улыбаясь Лукичу.

– Че? В пожар попал? – спросила с набитым ртом Люба.

Антон Степанович пихнул ее сапогом.

– Пустяки, – усмехнулся Ларионов. – Так и есть.

– Мама, у дяди страшное лицо, – сказала Дуняша, разглядывая Ларионова с любопытством.

Люба дала ей легкий, привычный руке подзатыльник и с видом знатока потянула коньяк. Ларионов протянул Дуняше еще сахара.

– На вот – чтоб не пугалась, – усмехнулся он.

Дуняша быстро схватила сахар и угрюмо рассматривала Ларионова.

– А-а… берет, зараза, – засмеялась Люба. – Вишь, скорее самогонки берет!

– Было-то как? – спросил Антон Степанович, а Лукич все продолжал добрыми своими глазами улыбаться и наблюдать Ларионова и попутчиков.

Ларионов понял, что всем было интересно узнать, что стало причиной его увечья. Он расстегнул гимнастерку и закурил. Самогон стал приятно расслаблять его конечности, а доброе лицо Лукича почему-то уносило его прочь от напряженных мыслей. Он вспомнил Веру, как пришла она к нему в больницу, надев брошь, подаренную им, как таскала с товарищами под пулями людей в день расстрела, как решительно прижала Рябову, и невольно на лице его проступила нежность, которую сразу заметил Лукич и ласково улыбнулся и закивал головой.

– В лагпункте, которым я… командую… – Он запнулся, и на лице его сразу проступила грусть, словно он чувствовал неловкость перед людьми за свою работу. – В лагпункте случился пожар. Я должен был найти очень важную вещь в загоревшемся бараке. Рухнули балки, и я получил ожог. Вот и вся история.

Попутчики молчали.

– А че сам-то полез? – спросила Люба слегка подозрительно.

– Вот дура неугомонная! – не выдержал Антон Степанович. – Любопытное твое рыло!

– Эх, бабы! – засмеялся Лукич. – Пока все не вытянут, спокойствия не найдуть.

Ларионов улыбнулся и выпил с мужиками самогонки.

– Это было личное дело, – сказал он спокойно, неторопливо, с наслаждением выдыхая. – Стало быть, мне самому надо было его сделать.

– Уважаю, – протянул Антон Степанович. – Мировой ты мужик, Григорий Александрович, сразу видно. За тебя!

Ларионов залился краской, а Лукич одобрительно закивал.

– Пустяки все это… Поговорим о чем-нибудь другом, – тихо сказал он и снова выпил.

– Столичные судачат, – подавшись вперед, вполголоса заговорила Люба, – что война опять будет с немчурой. И мы, говорят, воевать будем. А ваши-то что толкуют?..

Антон Степанович отчаянно толкнул ее ногой.

– Ну не дура?! Правильно батя говорил: стегать тебя было надо.

– Мне ничего об этом неизвестно, – пожал плечами Ларионов. – Я живу в глуши. В Москве все прояснится.

Он снова помрачнел при мыслях о Москве.

– Ты сам туда аль вызвали? – вдруг спросил Лукич, и прозорливые его лазоревые глаза проникали в Ларионова, словно тому был давно известен ответ.

– Вызвали, – просто сказал он.

Дуняша сползла почти с сиденья и как бы невзначай старалась дотянуться до Ларионова ногой. Мать одергивала ее, но Дуняша не обращала на мать внимания,