Отречение - Алиса Клима

Вера смотрела на своего мужа и не понимала, что этот добрый, умный, хороший, но совершенно чужой человек делает с ней рядом. Позже, оставшись с ним наедине, она долго сидела в ванной. Потом Вера переоделась и пошла спать, оставив мужа в гостиной. Когда он пришел к ней ночью, она не могла уже совершенно определенно понять, почему этот чужой ей человек с его чужими руками и запахом находится в ее спальне, касается ее и говорит ей о любви голосом, в котором нет ни одной родной нотки. Как это было ужасно по отношению к ней и к нему. Какими пошлостью и подлостью оказалось ее решение выйти замуж!

Три месяца брака длились нестерпимо долго, пока однажды Вера просто не пришла в дом на Сретенском бульваре и не заплакала на груди у Алины Аркадьевны. Она кричала, что ненавидит Ларионова и никогда ему не простит предательства; умоляла мать помочь ей; просила ее уговорить отца сказать о разводе ее мужу, которого ей было жаль. Теперь Дмитрий Анатольевич наотрез отказался говорить с Павлом. Он впервые тогда упрекнул дочь в малодушии. Вера потемнела от обиды и в тот же день сообщила Павлу о решении, чтобы больше никогда его не видеть.

Подушкин, удрученный всем происходившим, попросился в Среднюю Азию. Он уехал спустя несколько месяцев после развода Веры, но писал иногда о своей врачебной практике в Ташкенте. Он так и не сказал ей из сострадания, что отправил Ларионову письмо.

Вера любила получать весточки от Подушкина и всегда плакала над ними. Алина Аркадьевна удрученно вздыхала, понимая, что Вера ждет писем Подушкина только потому, что Подушкин напоминает ей о Ларионове и о ее счастье в те несколько дней, когда Ларионов гостил у них. Вера не могла тогда облачить в слова суть своей утраты, но если бы ей это удалось, то сказала бы Вера лишь одно: она потеряла предназначенную ей счастливую судьбу.

Только после института, когда Вера пошла работать, она словно успокоилась. Она стала постепенно расцветать и поправляться; Алина Аркадьевна все чаще слышала ее смех в кухне, где она угощала чаем своих институтских друзей.

Зоя Макаровна, приходившая к Александровым с Иванкой и «магазином», подолгу шепталась с Алиной Аркадьевной о Вере.

– А он что? – спрашивала каждый раз одно и то же Зоя Макаровна, опрокидывая граненый стакан и занюхивая огурцом, подготовленным Иванкой. – Так и ни слова?

Алина Аркадьевна вздыхала.

– Ни строчки. Было и было – прошло. Уехал и забыл. Да и времени сколько пролетело…

Зоя Макаровна многозначительно кивала.

– А может, Верке к нему в часть поехать? Вот так просто взять и поехать! Я бы не смогла стерпеть. Ей-богу, Алиночка, да хоть чтобы по морде ему съездить! – Зоя Макаровна стукнула кулаком о стол.

– Да что ты, Зоя! – воскликнула Алина Аркадьевна. – Я, может, и сама бы рада была такому исходу. Так ведь там такая гордость. Она и слышать ничего о нем не хочет. И за что он тогда нам на беду приехал?

Зоя Макаровна приподняла бровь.

– Но мужик дюже хороший был. Верке он бы подошел.

Алина Аркадьевна махнула рукой.

– Только при ней молчи. Еле вывели ее из оцепенения. Хорошо еще ребенка не случилось с Павлом…

– А от Мити и Алеши так и нет известий?

– Тише! Вера…

– Мама! – Вера стремительно вошла в комнату. На ней было надето красное платье в мелкий серый цветочек с приколотой маленькой брошью. Волосы ее были завиты и уложены валиками по обеим сторонам висков и сплетены и спрятаны в сетку на затылке; лодыжки блестели в чулках, а ножки быстро постукивали о паркет новыми туфельками Мэри Джейн винного оттенка. Она решительно захлопнула маленький вышитый Степанидой ридикюль и взяла с софы кофточку.

– Я ухожу на работу.

– Красавица моя, иди целуй, – пробасила Зоя Макаровна. – У вас что, экзамены?

Вера нагнулась к Зое Макаровне и поцеловала ее.

– Угу, – она кивнула и откусила большой кусок ежевичного кекса. – А погода-то какая! Это лето будет счастливым!

Вера быстро поправила платье и закружила по комнате.

– Мне пора, – сказала она и на минутку задержалась в дверях гостиной, улыбаясь женщинам. – Пусть Стеша пирог с капустой испечет на вечер. Я вернусь позже.

Вера, сидя теперь на табурете под окошком в бараке, странным образом почувствовала успокоение и радость. Она вдруг совершенно ясно поняла, что не там – в отчем доме, окруженная семьей, заботой, в сытости и довольстве – была она счастлива, а сейчас, в этом лагере; не там было ее место, а здесь. И хоть она запретила себе думать о Ларионове, подпускать его к себе, Вера чувствовала, что именно благодаря ему она теперь была счастливее. Друзья и он сделали ее жизнь наполненной смыслом и чем-то настоящим, чего ей всегда недоставало. Москва теперь казалась картонной коробкой с куклами или пряничным домиком с зефирными стенами из опасного соблазна «Гензель и Гретель».

В суровых условиях лагпункта, где все невольно обнажалось в людях, она видела истинную жизнь и людей без масок, в их наиболее подлинной сути. Все подлости и низости здесь были ясны, как и благородство и милосердие. И все, постигшее их с Ларионовым, было не праздно. Как права была Инесса Павловна – только дойдя до конца, можно узнать человека. И самый главный для тебя человек, которого надлежало узнать, был ты сам!

– Вера, почему ты не спишь? – прошептала спросонья Инесса Павловна с вагонки. – Ты плакала?

– Я теперь знаю, Инесса Павловна, что все будет хорошо, – тихо млела Вера.

Инесса Павловна склонила голову с улыбкой, и ее рыжие волосы прикрыли ей лицо.

Как ни старался Ларионов, уезжал он в Москву с тяжелым ощущением. У него появилось какое-то странное предчувствие перемен, но не было предвидения ни беды, ни победы. Он знал давно, что играет в орлянку, но развязка казалась теперь неизбежной. Его сомнения, воспоминания, поиск места в этом мире – все сошлось теперь в этой поездке.

Ларионов сознательно решил ехать в плацкарте. Ему отчаянно хотелось видеть как можно больше людей и слышать множество разговоров. В поезде Ларионов наблюдал за народом. Он с удивлением вдруг подумал, что никогда не знал другого народа. Он всегда видел дурно одетых, дурно причесанных, преждевременно теряющих красоту людей с рано выпадающими зубами, с натруженными жилистыми руками и странным