Отречение - Алиса Клима
Когда стемнело, женщины пошли в барак. Федосья, переваливаясь, догнала Веру.
– Попрощаешься хоть? – спросила она, запыхавшись.
– Нет, – ответила Вера.
Федосья помотала головой.
– Чего же?
– Так лучше, – сказала Вера и исчезла в бараке.
– Гордячка, – буркнула ей вдогонку Федосья.
Вера проснулась около пяти часов утра. Она сидела на вагонке и смотрела в одну точку. «Неужели все так закончится? Мы больше можем никогда не увидеться». Внезапно в ее душе поднялась волна нежности к Ларионову. Он был невозможно близок ей. Он был родной человек с того момента, как она повстречала его. Ничего не изменилось! Из глаз Веры тихо потекли слезы. Но она не могла сказать точно, были ли это слезы горечи или счастья от внезапного осознания того, как дорог ей был Ларионов.
Она так долго металась и мучилась от обиды, не дававшей ей чувствовать радость. Зона словно душила ее – бесконечные дни и ночи, проведенные в стенах барака, за проволокой зоны, среди этой жалкой однообразной обстановки, этих убогих вещей, несчастных и больных людей, смерти, холода и голода, слились в один ряд. Вера не могла сосредоточенно думать о действительно важном. Каждый раз, когда она пыталась остаться наедине с собой, обдумывая системообразующие для нее вещи, что-то прерывало этот процесс. Вокруг всегда было столько людей, и все они были беспрестанно озабочены выживанием. Им было некогда и невозможно жить. Быт лагпункта преобладал над всеми остальными занятиями, не давал ей и другим людям думать об основах.
«Только бы он был жив, – вертелась в голове одна мысль. – Только бы уцелел». Вера вдруг почувствовала, что это стремительное чувство, прорвавшееся сквозь слои усталости, защиты и горечи, как маленькое облачко, вышло из ее груди и полетело через зарешеченное окошко к нему. Вера забралась на табурет и толкнула ветхую створку. Прохладный воздух ворвался в барак. Он так ароматно пах нарастающим летом. Вера услышала щебетание птиц. Как странно! Она не слышала все это время звуков природы. Холодная весна пролетела. Она лишь теперь уловила пение птиц. Они пели именно так, как поют только утром: начиная робко переговариваться друг с другом и постепенно вовлекая других птиц в разговор.
Ночи в этом лесостепном краю даже летом были холодны, а дни жарки. Вера никогда не замечала, как ароматен здешний воздух. Ей стало казаться со временем, что есть только запах зоны – ее вонючего, много раз перекаленного масла, которым пахли одежда и волосы после столовой; дешевой махорки, которая, смешавшись с маслом, отдавала гнилью; псины, которой пахли и постель, и вещи, и тела людей.
Но ветер, влетавший через решетку в барак, так вкусно пах другой жизнью! Где-то там, физически близко, но невозможно далеко от нее, бушевали рощи, стелилась к земле трава, бурлила вода в ручьях, отлетая брызгами от камней, цвели цветы и жили другой, свободной, жизнью какие-то люди. Люди эти не знали о том, как живут здесь они, зэки. Их считали врагами и отщепенцами, писали доносы, потом шли спать с чувством выполненного долга, не понимая, как велики страдания узников и как велико их собственное счастье – жить свободными людьми.
Вера жадно глотала воздух, держась руками за решетку. Неожиданно дверь избы Ларионова отворилась, и на крыльцо вышел Паздеев. Вскоре после него показались Кузьмич, Федосья и Ларионов. Ларионов привычным движением поправил фуражку, подтянул гимнастерку и закинул на плечо походные мешки. Он устремил взгляд на барак, и Вера непроизвольно пригнулась, ощущая удары сердца. Когда она поднялась, Ларионов уже выходил за ворота. Федосья за спиной быстро перекрестила его, а Паздеев, видно, что-то сказал ей, так как Федосья тут же пихнула его и засмеялась.
«Нет! Все будет хорошо! – вдруг подумала Вера. – Я чувствую, что он вернется. Его сильно ждут». Но тотчас она видела уже картины проводов Ларисы, и как им было радостно и весело, и как потом они больше никогда ее не увидели. Вера отмахнулась от таких мыслей. «С ним не будет ничего дурного! Он должен быть счастлив. Он не может быть все время несчастен».
Ворота заныли, и Кузьмич с Ларионовым исчезли за ними. Паздеев побрел в сторону казармы, а Федосья вернулась в дом Ларионова, устало переваливаясь и подбирая подол юбок.
Солнце оттолкнулось от горизонта и бросило первый луч на крыши построек. Это было хорошо! Солнышко поможет Ларионову. Вера улыбнулась своей сказочной наивности. Она все еще верила, что солнце может помочь Ларионову спастись от палачей. Ну а что же может ему помочь, как не сама жизнь?
Вера чувствовала связь с Богом через окружающий мир. Она часто не могла понять суть происходящего, но всегда чувствовала, что происходит. Она верила в милосердие мироздания, и то, что произошло с ней и с ее семьей, со временем стало казаться ей неслучайным. Она даже подумала, что смерть отца и Алеши и ее ссылка в лагерь были жертвами, которые принесли отец и Алеша, чтобы сообщить ей, Вере, что-то главное и истинное о жизни.
Только сейчас, когда Ларионов уехал, когда Кузьмич уносил его на телеге все дальше от лагпункта, Вера ощутила всю невероятность их встречи. Она с радостью и тоскою вспоминала, как страстно она ждала его. Алина Аркадьевна сделала все возможное, чтобы унять боль Веры, помочь ей забыть Ларионова. Но Вера лишь с течением времени обрастала коркой льда. Она справилась с острой болью, но осталась хронически больна. Сила духа помогла ей преодолеть страдания и даже меланхолию, но она не могла забыть его и свою любовь к нему.
В печальное утро свадьбы она с ужасом чувствовала всю горечь своего положения. В ней не только не было любви к будущему мужу, но не осталось никаких чувств даже к самой себе. Она помнила, как Дмитрий Анатольевич пришел к ней в комнату накануне приезда жениха и с мольбой просил обдумать все еще раз. Но ее брак был актом сопротивления. Ей хотелось уничтожить память о прошлом, вытравить все мысли о Ларионове и их любви. Она была строга и холодна и наотрез отказалась обсуждать замужество с отцом. И потом, было просто невозможно теперь отказать, как ей тогда почему-то казалось.
В тот день Вера была очень красива. Но красоты своей она не ощущала.