Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

Задействовал полтора процента своего мозга и выбрал старый Институт.

– Как наш ховер вернулся в эллинг Института? – спросил я.

Мария забралась в кокпит, захлопнула фонарь.

– На автопилоте, – ответил Уистлер. – Это единственный вариант. Вы оставили машину на крыше, случился сбой – и ховер отправился обратно самостоятельно.

– Разве это возможно?

– Ты забыл, где находишься, – улыбнулся Уистлер. – Это же Реген. Здесь нельзя доверять даже технике. Ну или…

– Что?

– Или кто-то из вас ввел в автопилот программу возвращения.

– Для чего? Я не вводил… Мария? Так она еле с управлением справляется…

– Это, конечно, ужасно… – ухмыльнулся Уистлер. – А я всегда думал…

Он замолчал, скривился, Уистлер пощупал правый бок, ребра.

– А ты сам… Как ты себя чувствуешь? – спросил я. – После вчерашнего?

– Хорошо, как всегда, хорошо, немного… вспышка в глазу, словно там вертится маленькая молния, бах-бах-бах…

– Это может быть ушиб сетчатки. Или разрыв. Лучше провести тесты. Если действительно разрыв, потребуется молекулярная терапия… А зубы?

– Какие зубы? – спросил Уистлер.

– Ты сломал… вчера зубы.

Уистлер улыбнулся.

Зубы на месте.

– Но я…

Не могли же они вырасти за ночь, молекулярная терапия не работает так быстро, Уэзерс бы провозился несколько дней.

– Мне тоже здесь снится всякая дрянь, – сказал Уистлер. – Жуки с изумрудами в брюхе, стулья, мраморные скамейки, римский источник… Источник – это самое лучшее, что мне снится.

– Но остальные ведь видели… Кассини…

Уистлер перебил.

– Это полярный день, – Уистлер указал пальцем вверх, в неровную светлую прореху в облаках. – Здесь полярный день особенно… невыносим, про это рассказывали многие. Причина в том, что спектр Реи отличается от спектра Солнца. Визуально это неразличимо, но излучение оказывает влияние на психику… У всех по-разному.

– По-разному – это как?

Уистлер щурился в сторону ховера.

– Галлюцинации. Как правило, зрительные… но случаются и слуховые, и обонятельные. Потеря ориентации в пространстве, краткосрочные амнезии, психосоматические расстройства, широкий спектр аберраций. Воздействие усиливается в полярный день… Насколько я знаю, ты работал на Путоране? Значит, ты должен легко переносить полярный день, все же они не окончательно бестолковы…

– Кто? – не понял я.

Уистлер не услышал, пожалуй.

– Видишь ли, человек не может сразу прилететь на Реген, требуется поэтапная адаптация, – сказал он. – Месяц на Кесслере, месяц на Дите и только потом система Реи.

Или услышал.

Мария продолжала сидеть в ховере. Может, она спала.

– Я не был на Дите… и не был на Кесслере, я сюда сразу с Земли… И Мария…

Мы встретились в терминале Лунной базы.

– Мария с Земли, – Уистлер посмотрел в сторону ховера и понюхал воздух. – Звучит как романс… У тех, кто бывал на Регене, вырабатывается своеобразный иммунитет. У Штайнера, например. Им не нужна длительная адаптация.

Уистлер отвернулся от ховера и посмотрел на меня.

– Но я никогда не был на Регене…

– Ты уверен? – улыбнулся Уистлер.

Я попытался вспомнить.

– Скажи еще, что не видел в смерти сову, – усмехнулся Уистлер.

Я тоже улыбнулся.

– Это действительно смешно. Сомнительный юмор синхронных физиков, так сказал бы наш друг Кассини, извини, Ян, если как-то тебя напугал.

Или Мария с Земли. Мы встретились в пустом терминале Лунной базы, она сидела на веселом клетчатом чемодане, а «Тощий дрозд» висел в зените золотым веретеном.

– Видишь, Ян, как легко наше сердце поддается сомнению… Видимо, это природа… Что ты хотел спросить?

Я видел, как он выплюнул на стол зубы. Видел.

– Зачем тогда Институт построили на такой неподходящей планете?

– Ты продолжаешь задавать правильные вопросы, – улыбнулся Уистлер. – Зачем Институт построили здесь…

Уистлер достал из кармана куртки бумажный самолет, расправил треугольные крылья, дунул в киль, размахнулся, запустил.

– Забавно…

Самолет ушел вниз.

– Что?

– Марло коллекционировал эпидиаскопы, – сказал Уистлер. – Это такие оптические приборы, они позволяют… они проецируют изображение на стену… Неважно. То, что Марло собирал эпидиаскопы и прочую старую технику, определило пути прогресса… Тот, кто когда-то изобрел эпидиаскоп, получается, тоже приложил руку… Дело в том, что Марло придумал репликатор, наблюдая за древним библиотечным оборудованием.

Уистлер усмехнулся.

– Нет, я поселился в библиотеке не для этого, – заверил он. – Хотя… ничего нельзя утверждать… теперь ничего нельзя, мы погружены в горизонт… Так вот, Марло наблюдал за аппаратом, облегчавшим поиск книг. В этом аппарате каждая библиотечная карточка поделена на две самостоятельные половины, на одной половине информация непосредственно о книге и о расположении ее в алфавитном каталоге, на второй – расположение в каталоге тематическом. Когда посетитель вводил код, карточки начинали перемещаться…

Уистлер замолчал, оглянулся, вытащил папиросную машинку, провернул колесико.

– Да, я знаю эту историю.

– Ее все знают. – Уистлер закурил. – Но мало кто знает, что в то же время над репликацией работало еще несколько ученых. Стивенс, Хонда, Лобанов, это ведь был важнейший вопрос, как ты понимаешь… Мы привыкли к миру, в котором репликация естественна, мы не знаем мир без нее. Ты не представляешь, что значит жить в таком мире – каждую вещь, каждую деталь, каждую пружину приходится изготавливать, причем технологические цепочки удручающе длинны и запутанны. Чтобы сделать примитивную гайку, требуется разведать месторождение металла, добыть его, обогатить руду, выплавить из руды железо, придать ему требуемые для гайки свойства. А для того чтобы выплавить металл, нужен уголь или электричество. А для генерации электричества в промышленных масштабах требовались титанические усилия, на производство самых простых вещей тратились почти все ресурсы планеты. Репликация была одной из трех великих задач, решение которых создало окружающий нас мир. Репликация была необходима, проблема не решалась. И Стивенс… Он понимал, что у него не получается, и, судя по всему, не получится… Он сумел его где-то раздобыть… фермент LC.

Уистлер поскреб щеку.

– И что дальше? – спросил я.

– Системная красная волчанка, – ответил Уистлер. – Развивалась крайне быстро и агрессивно, некроз, отказ органов, кома, смерть. Клетки не восстанавливались, терапия оказалась бесполезной, Стивенс сгорел за четыре дня. И все это время он оставался в спутанном сознании…

Через несколько лет после смерти Стивенса его жена рассказала об этих днях, о надежде и ужасе, о том, что видел Стивенс в пламени своего последнего бреда. Схема репликатора Стивенса была основана на абсолютно фантастическом принципе.

– Репликатор Марло… например, тот, что стоит в столовой, да и любой другой, построен на принципе воссоздания половины, – рассказывал Уистлер. – Глядя на перекладывающиеся библиотечные карточки, где одна половина всегда дополняла другую, Марло неожиданно вспомнил про свойство определенных кристаллов восстанавливать разрушенную структуру и возвращаться к исходной форме. Так возникла идея поля обратной деформации. Если упрощать, репликатор делит предмет надвое, после чего смещением поля деформации восстанавливает каждую половину до исходной формы. Именно поэтому аппарат Марло не может реплицировать живое существо – клеточная структура любого организма мобильна, постоянно обновляется, и восстановить исходный образец не получится. Кроме того, машина Марло не может реплицировать сложные объекты, например, м‐блоки, в остальном…

Уистлер курил, папироса потрескивала, я думал – так должно быть?

Мария не показывалась из ховера, я ждал. Что она все-таки улетит. Но ховер стоял на крыше.

– Репликатор Марло, безусловно, стал одним из главных изобретений, а со Стивенсом… с ним все было по-другому, – Уистлер курил. – Его идея была совершенно иного уровня, я не сразу понял, что именно он предлагает, решил, что это ошибка интерпретации…