Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

Вечность. Забавно… Человечество так хотело бессмертия, вот оно. Несколько омерзительное, но что поделать, другого пока нет.

Адастра

Солнечно, день и север, погода меняется, сегодня Мария склонна к размышлениям. Забавно, при встрече со мной все начинают размышлять, рассказывать, размышлять, Уистлер, Мария, Кассини, Штайнер и Шуйский, друг с другом они преимущественно ругаются. Или молчат.

– Север? – спросил я, хотя мог и не спрашивать.

– Угадал.

– Зачем?

– Посмотреть. Может… что-нибудь найдем.

– Вряд ли там хоть что-то осталось. Руины. Развалины. Старые мокрые камни. Скука…

Сегодня она хорошо вела, на старте две небольшие просадки, дальше ровно. Снова север, ховер шел на север.

– Ты прав, скука, – призналась вдруг Мария. – Я не думала, что скучно даже на Регене, но… Это поразительно, Ян, тут скучно!

– В жизни порой бывает скучно, – заметил я.

– Вот именно, – согласилась Мария. – Слишком часто скучно. И, похоже, это симптом.

Скорость, еще немного скорости. И света. Прежний мир был составлен из глины, золота и хрусталя, новый будет скоростью и светом.

– В искусстве нашего века вновь появилась скука, – рассуждала Мария. – Я имею в виду скуку как некий феномен, переживание, состояние. Скука в музыке, живописи, литературе двух предыдущих столетий отсутствовала практически полностью, более того, считалась неприличной. Землянину не полагалось скучать, землянину полагалось стремиться. И мы стремились, в науке, в искусстве, в космосе. Однако потом что-то произошло…

Да, сегодня Мария склонна к размышлениям.

– Выдох. Мы словно выдохнули… То есть выдохлись. Нагрянула печаль…

Это осень, скорая осень, библиотекари заранее чувствуют осень, им положено, я очень любил осень прежде, и сейчас я люблю ее не меньше, особенно позднюю и сухую. Тундра обязательно поменяет цвет, станет рыжей, с красноватыми полосами, с черными подпалинами, осень превратит тундру в тигра. Осень вне дома… Лето тут, интересно, бывает, или сразу…

– Но это странно, ты не находишь, Ян? Печаль… Мы живем в великую межзвездную эру и печалимся, как в эру чахотки, угля и сплина. Как думаешь, почему? Почему мы не изменились, Ян? Почему мы слишком похожи на них?

– Мы не похожи на них, – возразил я. – Мы другие.

– Ты не представляешь, насколько мы те же… Помнишь «Пасынков Вселенной»?

Я не помнил, не читал, надо посмотреть в библиотеке, красивое название.

– Неровная книга, но содержит интересные мысли, в библиотеке она есть, я дам почитать.

В последнее время вокруг меня часто образуются новые мысли, их слишком много, они слишком большие.

– Артур Хойл, горячий сторонник новой космологии, тот, между прочим, самый… Так вот, в «Пасынках» Хойл высказал остроумную, хотя во многом и абсурдную гипотезу устройства космоса как пространства Зенона. Мир, существующий на расстоянии взгляда…

Мир растет. Чем дальше простирается взгляд, тем протяженнее пространство. Первобытный мир ограничивался слепой линией горизонта, когда человек задрал голову и увидел Луну, аарда развернулась из плоскости и стала не диском, а сферой. Греки растянули границы от Понта до Марса, Рим простирался уже до Меркурия, Галилей направил телескоп в небо, и мир расширился новым вдохом. Потом «Хаббл», великое прозрение «Хаббла», удвоение Кесслера, мосты Емельяновой, чем дальше отодвигались границы, тем нестерпимее хотелось их достичь. И неожиданно мы их достигли. Вышли к стене, о, этот Алан Сойер с его гиперпрыжком, смерть – смерть, и Ахиллес обогнал черепаху, небо стало вновь недостижимым, Вселенная, не успев дорасти до нас, обернулась мачехой.

Старые мокрые камни.

Удивительно хорошо чувствовать себя вне Земли, далеко, одиноко. Лететь, разговаривать, смотреть на чужую тундру.

– Тысячи миров земного типа, их находят, находят, находят, и именно в этом и кроется проблема, – говорила Мария. – Мы открыли, открываем и еще откроем тысячи планет класса «терра», а между тем Штайнер прав – сами хранители кадастра Академии Ломоносова не знают названий всех разведанных планет. Чего уж там, не у всех планет есть имена, у большинства лишь кодовые номера, строчка в атласах: Арчер-Глизе, Месье, Вескер‐35. Мы никогда не узнаем эти миры, никто не порадуется их небу, не вдохнет незнакомый воздух, не промокнет под новым дождем! Нам попросту не хватит технических возможностей, не хватит человеческих ресурсов, не хватит времени. Космос нам давно не по размеру, мы не в состоянии освоить его, не в состоянии увидеть… кому тогда цветет сей дивный сад, и падать для кого звезде?

Я слушал.

– Уистлер и прочие правы – нам нужен переход в иное качество… Адастра… Как ты думаешь, здесь есть теплые моря?

Везде есть теплые моря. Я покосился на универсальный ранец у ног Марии, ранец настораживал. В короткий поход с ранцем не отправляются, а что, если Мария повернет на юг? С утра она собиралась посетить руины, вдруг передумала и решила на теплое море?

– Как думаешь, какие моря красивее: северные или южные?

– Все-таки зачем?

Мария увеличила скорость, тундра внизу стала зеленее, зеленее.

– Интересно, – ответила Мария. – Побывать на Регене и не изучить тут все… Это же настоящая история! Тебе разве не интересно?

– Интересно.

Это правда интересно. Каждый день. Про скуку неправда.

– А потом, я, как филолог, работаю над диссертацией…

Мария положила ховер на левый борт, ручей, похожий на серпантин.

– Я думал, ты библиотекарь, – сказал я.

– Библиотекарь само собой, – ответила Мария, вглядываясь в тундру. – Книги надо спасать, читать и расставлять по полкам, прикладной аспект еще никто не отменял… Но по основной специальности я все-таки филолог.

Мария перетянула с креном, ховер стал заваливаться, автопилот на секунду предусмотрительно перехватил управление, выровнял. Мария раздраженно фыркнула, оторвалась от сенсоров.

– Вот ты спасатель, я поняла, кого ты спасаешь… а вот от чего ты обычно спасаешь? – поинтересовалась Мария. – Конкретно? От пожаров, наводнений, катастроф? От землетрясений?

Сенсоры шевелились, ощупывая воздух.

– В основном от диких животных и собственной глупости, – ответил я. – Современный человек самонадеянно не боится пожаров, ураганов и наводнений, катастрофы… на Земле давно не случается настоящих больших катастроф… Но есть некоторые… Персонажи…

– Вот именно – не случается, – перебила Мария. – Все предусмотрено заранее! Мы заранее спасены. И это хорошо… наверное. Это хорошо?

Сенсоры потянулись к пальцам, пришлось щелкнуть по наглым бледно-зеленым присоскам, не люблю сенсорное управление, предпочитаю классические перчатки.

– Гравитация как благо, – сказал я.

Мария посмотрела на меня, как никогда не смотрела до этого, наверное, ее смутил немного солнечный день.

– Гравитация как плацента, ты это имеешь в виду? – осторожно уточнила Мария.

Гравитация как болото.

– В общих чертах.

Мария продолжала смотреть вниз и вбок, прищурившись, на тундру.

– Понимаю, – сказала Мария. – Нам был дан уютный теплый мир, но бестолковое человечество крайне непрозорливо пытается продавить пузырь, предусмотренный заботливой матушкой-природой, так? Продавив его, мы вывалимся из мира детства в подлинный мир, в эпоху зрелости, готовы ли мы к ней? Так.

– О чем твоя диссертация? – спросил я.

– «Тема фиаско в произведениях современных авторов».

– Чем сегодняшнее фиаско отличается от фиаско давно минувшего?

Хотя в общих чертах я представлял. Книга непогоды.

– А я так и не смогла окончательно ответить на этот вопрос. – Мария вытянула руки. – Раньше горечь поражения была знакома многим, практически все без исключения земляне переживали это чувство… да и не раз, сегодня же личная неудача редка, с точки зрения человека девятнадцатого века, мы патологически счастливы… поголовно счастливы, как в детстве. Состояние счастья чрезвычайно сложно выразить художественными средствами, поэтому в искусстве у нас царят неудачи… то есть если искусство воспевает удачу, то, как правило, само становится провалом…