Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

Уистлер вызывающе почесал ладони.

– Штайнер, общество Кассини на вас пагубно воздействует, – ответил он. – Как и на всех остальных, впрочем, я уже заметил. Вы, Штайнер, сам становитесь истеричкой. А скоро станете и стигматиком. Гоните Кассини с планеты! Он смутит вашу веру, выпьет ваш желудочный сок, выгрызет нежные хрящи души вашей, сгложет тонкие кости, смятение будет вам имя, уж я‐то его знаю! Вы уже сомневаетесь, я вижу это в ваших глазах!

– А я говорила, – шепнула Мария.

– Здесь имеется в виду научная убежденность, – предположил я. – Квантовый реализм.

– Квантовый сюрреализм.

Уистлер швырнул снежок в сторону актуатора. Снежок разбился об инерционное поле, рассыпался искрящейся пылью.

– Холодно… – Мария подышала в ладони.

Уистлер достал зажигалку, добыл огонь и подал его Марии.

– Настоящее тепло, – прокомментировал Штайнер. – Синхронные физики любят все подлинное. И необычное…

Мария задержала руки над огнем. Штайнер рассказывал:

– Сонбати собирал механические часы и конструировал кинетические манки для земляных червей. Афанасьев мастерил электронные клавесины и довольно искусно на них музицировал. Каттлер коллекционировал гири…

– Гири? – переспросила Мария.

– Гири. Это такие металлические шары с рукоятками, их использовали в торговом деле, а также для физических упражнений. Александр Каттлер коллекционировал гири и реконструировал комплекс упражнений, а Афанасьев увлекался…

Зажигалка нагрелась, Уистлер ойкнул и уронил, зажигалка с шипеньем погрузилась в снег, Уистлер принялся ее искать. Мария стала помогать, нашла зажигалку, протянула Уистлеру.

– Я словно видел это… – сказал он. – Это уже было…

Они замерли.

– Это было, – согласилась Мария.

– Крыло ангела, – пояснил я. – Ориген считал, что между событием и нашим восприятием события предусмотрен некий зазор, равный крылу ангела и существующий для того, чтобы ангелы успевали исправлять происки бесов. Но ангелы не всемогущи, иногда они запаздывают, и тогда на секунду мы видим подлинный, не исправленный светом мир.

Уистлер взял зажигалку.

– Красиво, – сказала Мария. – Про крыло. Но тогда получается наоборот…

Уистлер чиркнул зажигалкой.

– Ограниченность скорости света подмечали еще древние, – заметил Штайнер. – Разумеется, в рамках натурфилософии объяснить этот феномен они не могли, но уже в христианские времена появилась возможность оправдать явные нестыковки…

Уистлер проверял зажигалку, огонь не появлялся.

– Снегом, наверное, забилась, – предположил Шуйский. – Пойдемте, дальше видно гораздо лучше.

Мы отправились дальше. Уистлер крутил колесико зажигалки, но добывал лишь дымок и искры.

Торнадо. Внезапно окаменевший торнадо. Похож. Чуть сужающаяся книзу воронка, косая, черная.

Уистлер спрятал зажигалку в карман, открыл книгу и достал из нее остроносую бумажную птицу, дунул ей в хвост и запустил вдоль галереи. Я думал, птица полетит, бумажные птицы, что складывал отец, прекрасно летали, но случилось иначе – самолет не пролетел и метра, упал на бетон, словно был сложен не из бумаги, а из тонкого свинцового листа.

– Так… – хмыкнула Мария.

– Паденье есть финал, исчисленный всему: царю, солдату, мудрецу, звезде, плоду и миру…

Сегодня Уистлер в лирическом настроении, вероятно, ночью он читал стихи. Спасая их от тлена и книгочервей.

– Однако, это показатель… – поморщился Штайнер.

– Чего? – осторожно спросила Мария.

– Инерционное поле, судя по всему, выходит за границы Объема… или пульсирует, а этого быть не должно. Что у вас с гравитацией, Уистлер?

– Что у меня с гравитацией? – вздорно переспросил Уистлер. – Что у вас с гравитацией?! Я, если вы забыли, заведую теоретической частью, за генераторы поля отвечаете непосредственно вы… ваша группа. Это у вас ничего не летит!

Штайнер шагнул к краю галереи, уперся в инерционное поле, это выглядело несколько комически – Штайнер наткнулся на невидимое непреодолимое стекло, неуклюже растекся по нему, завис, слегка наклонившись.

– Падение – это сложный многосторонний процесс… – заметила Мария. – Универсальный.

– Это путь неизбежности, – заметил, в свою очередь, я. – Его проходит каждый нормальный гений. Годы… десятилетия поисков, восхождение на пик, заслуженный рассвет, неизбежное ничтожество. Ничтожество – закономерная ступень всякой гениальности, естественная ступень. Когда гений начинает осыпаться в ничтожество, он становится знатоком аккордеонов и серебряных подстаканников, ценителем металломиниатюры, с этим нельзя ничего поделать, падение… падение нормально…

Штайнер с трудом отлип от инерционного поля, с костюмом Штайнера произошла комическая метаморфоза – материя деформировалась, вытянувшись в конусы, словно глава института пророс изнутри огромными шипами. Он попытался эти шипы разгладить, но не получилось ничего, шипы продолжали топорщиться.

Мария хихикнула. Штайнер виновато пожал плечами.

– Ян, то, что ты говоришь, абсолютно, – поддержал меня Уистлер. – Всякий гений должен пасть, так предусмотрено устройством природы. Сгореть свечою на ветру, весной сгореть, костром зовущим… Это все естественно, Ян, я абсолютно с тобой согласен, падение неизбежно.

Как зуб. Или рог. Зуб, белый, выщербленный клык, острый сверху, украшенный вязью серебряной проволоки, точно такой был у старшего смотрителя Кирилла. Он лично вырезал его из бивня мамонта, оплел серебром и использовал как барометр – при приближении дождя клык покрывался влагой, при наступлении жары потрескивал и коричневел.

– …Сладким дымом согреет того, кто придет за тобой… Оттого, что я сплю на книгах, мне стало казаться, что они перебрались на меня… Поедатели бумаги… Черви Вильсона, да? Мария вроде травит их кибернетическими жужелицами, а они от этого свирепеют, становятся злее. И перебираются на Барсика, он, я заметил, тоже стал почесываться… А сегодня опять пропал. Сначала чесался, потом пропал, а эти твари явно перепрыгнули на меня…

В доказательство этого Уистлер почесал руки.

Стул в моей комнате вырастили явно из семечка. Я вспомнил, лет десять назад были популярны такие семечки.

На яйцо, подумал я. Актуатор напоминал худое яйцо. Скорлупа потрескалась непредсказуемыми многоугольниками, но не отвалилась, а встопорщилась, отчего яйцо приобрело форму вытянутой шишки. Или куска сахара, нескольких слипшихся кусков. Сахарную голову, округлый конус.

– Увидел что ты в долгом смертном сне. – Уистлер снова скатал снежок, опять запустил. – Это не я, это «Тощий дрозд», бортовой компьютер. Когнитивный тест.

Снежок разбился о поле, разлетелся белыми искрами.

– Однако… – протянул Уистлер.

– Разговаривать шарадами неприлично, – заметила Мария. – Тем более приплетать Шекспира. Моветон, Шекспиру и так досталось больше, чем он заслуживал.

А я вдруг вспомнил про коров, пребывающих в анабиозе в трюмах «Тощего дрозда». Выпустят ли их на просторы Регена? Будет ли им здесь корм и продление?

Уистлер продолжал:

– Мы беспламенны, мы по сию пору нуждаемся в мостах, костылях и подсказках…

Уистлер пустил третий снежок, и третий разбился о пустоту, прилип к ней.

– Мы допустили серьезную методологическую ошибку. – Уистлер поежился, кажется, замерз. – Мы увлеченно возводили плотину вместо того, чтобы создавать воду… Во Вселенной достаточное количество воды, надеюсь, вы про это знаете… это лед, вода – лед… Поток Юнга – это не свойство гравитационного напряжения, отнюдь… и не ноосфера, мне смешно это слышать… поток – это лед… иное агрегатное состояние пространства. Оно приближается, нужна соль качественного перехода, и мы готовы стать солью, стать огнем…

– Станьте для начала ответственным ученым, – перебил Штайнер. – Займитесь наконец делом! А вы вместо того, чтобы заниматься делом, предпочитаете фраппировать барышень и раздувать мании! Ваша задача – составлять обоснование и вводить поправки! Готовить эксперимент! А вы вместо этого разводите самодеятельную теодицею и строите из себя нового Лейбница! Трепло…