Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич
– Мы доподлинно не знаем, что произойдет в момент раскрытия актуатора и сопряжения его с потоком, – сказал Штайнер. – Я хочу верить, что ничего катастрофического не случится, но некоторые члены Совета настояли… Техника безопасности… Все, что хоть как-то связано с синхронной физикой, вызывает у них… страх.
Уистлер наслаждался эффектом, произведенным рассказом, я чувствовал давление.
Некоторое время мы шагали по коридору молча. Я чувствовал модифицированный кремний под ногами, над головой, дрожание гравитационных колонн, подпираемых сутулыми спинами атлантов, плечи, держащие каменное небо.
– Если это случится, мы не успеем ничего почувствовать, – успокоил Уистлер. – Все произойдет мгновенно.
Мы продолжили путь, но шагать стали медленнее, думаю, из-за воздуха, он стал плотнее, теперь сквозь воздух приходилось пробираться, кроме того, мне казалось, что коридор пошел слегка вверх.
– Штайнер, расскажите что-нибудь оптимистичное, – негромко попросила Мария.
– Да, хорошо. Это очень оптимистическая история про Реген. Начну… начну, разумеется, со звезд и слов. Звезд только в Млечном Пути более пятисот миллиардов, слов во всех вместе взятых языках Земли несоизмеримо меньше. Если использовать относительно осмысленные слова и словосочетания, то наименовать получится много меньше процента объектов, присутствующих в нашей Галактике…
Красиво, подумал я. Перед пространством сдается даже сила нашего слова.
– Космос, к сожалению, по сей день вызывающе безмолвен и удручающе безымянен, – продолжал Штайнер. – Поэтому раз в несколько лет Академия Циолковского проводит формальную номификацию того или иного перспективного сектора…
Иногда это проводится в виде задания для школьников, когда каждый может придумать уникальное имя для звезды, иногда организуются соответствующие конкурсы. Кроме того, есть постоянные группы любителей, которые изобретают имена для неба, проводят съезды, экспедиции… Но обычно присвоение имен производится автоматически, путем случайного перебора генератором созвучий. Полученные таким образом имена так же автоматически заносятся в кадастр, в каталоги и в звездные атласы. Космос безмолвен, безымянен, безъязык. Номификация же – чрезвычайно важная компонента экспансии, людям привычно, что небо поделено на секторы и квадранты, упорядочено, возможно, в этом наше предназначение – дать космосу имена и значение.
Зачем, интересно, Уистлер рвет бумагу, укрепляет пальцы, развивает нейромышечную связь, подходящих экзопланет тысячи, тех, кто соответствует условиям, сотни.
Воробьев, тогдашний директор Института, ткнул пальцем в атлас и наугад выбрал из списка звезду с экзопланетой максимально земного типа, открытой некогда экспедицией Делеона. На планету высадилась расширенная строительная партия. Воробьев решил назвать и звезду, в системе которой находился Реген. Он придумал название и попробовал внести его в кадастр, однако выяснилось, что система уже прошла процедуру именования в рамках сто четвертой автоматической номификации. Что звезда имеет имя.
Рея.
– Это правда? – спросила Мария.
– Правда, – заверил Штайнер. – Поразительно, не так ли?
Мы шагали по синему коридору, шагали не менее километра, а видимых признаков Объема не наблюдалось, продолжался и продолжался коридор без ответвлений, без шлюзов и поворотов, разве что стало, пожалуй, еще прохладнее.
Рея. Реген. Делеон.
– А знаете, что сказал бы про эту историю Кассини?! – Уистлер обогнал нас и снова шагал первым, то и дело оборачиваясь. – Он сказал бы, что синхронная физика имеет все устойчивые признаки религии: милые чудеса, наивный провиденциализм, инфантильные трансцендентные практики, мученики. Целый пантеон высококачественных мучеников во главе с Сойером и Дель Реем…
– Апокрифы, – негромко сказала Мария.
– Апокрифы, да… Кстати об апокрифах. Кассини вчера прислал вызывающе беспардонное письмо, и это письмо заставило меня задуматься…
Уистлер шагал первым, мы за ним, навстречу прохладному ветру, я заметил, что Штайнер старается держаться перед Марией, словно стараясь закрыть ее от этого ветра.
– А что, если Сойер ошибался? – спросил Уистлер. – Если Дель Рей ошибался? Они считали поток Юнга объективной реальностью, ускользающей, но несомненной, присутствием, данностью, которую можно измерить… Измерить, изучить, а потом и использовать, впрячь в наши звездные колесницы. Идея сколь дерзкая, столь и варварская, крыльями не оправдаться, хотя, надо признать, Дель Рей делал это не без изящества, впрочем, для того времени это нормально…
– Что ты хочешь этим сказать? – устало спросил Штайнер.
Штайнер продолжал шагать навстречу ветру, коридор стал ниже, Штайнер почти касался затылком потолка.
– Потока не существует.
Это Уистлер произнес нарочно громко.
– Поток Юнга – это будущее, – уточнил Уистлер. – Нам лишь предстоит его вознести, да… Это, безусловно, случится вдруг. Мгновенный качественный переход, новое измерение. Вечером мы запустим актуатор, а утром проснемся в объятиях иного, подлинного мира, существующий будет сброшен, как пыльный морок, как сухая змеиная кожа, тесная раковина, нелепый перламутр. Молчание прервется, Вселенная запоет голосами братьев…
– Почему же она до сих пор молчит? – спросила Мария.
Уистлер отбежал на несколько шагов вперед, остановился.
– Предупреждаю – сегодня наш друг… чересчур неудержим, – громко сказал Штайнер. – Сейчас он постулирует новую космологию, придуманную семь минут назад. Но, как любит говорить другой наш друг, – это лишь жалкие попытки оправдать бессилие и немочь!
– Штайнер, вы старый фигляр, – беззлобно объявил Уистлер. – Вы сбили мои мысли, я вам этого не прощу, вы пожалеете…
Уистлер потер кулаками глаза.
– Плохо выглядите, Уистлер. Вы что, совсем не спите?
– Как спать, когда комары?! Кусали меня всю ночь, не думал, что они так высоко залетают. Ян, что-то можно придумать от комаров? Отпугиватель или выключатель, что-нибудь из вашего арсенала… это поразительно, мы летаем к звездам, а нас грызут комары… Я буду жаловаться в Совет…
– Откуда здесь комары? – спросила Мария. – Разве…
Штайнер махнул рукой.
– Инженер биологического карантина сбежал в первый же месяц, – пояснил он. – Видимо, занесли во время стройки… Кстати, мы пришли. Здесь у нас… гардероб… что-то вроде… Если кому угодно, извольте…
На стене на длинной вешалке из полированной латуни висела теплая одежда: несколько полушубков и шапок, под ними стояли валенки. Я предложил одеться теплее, но все почему-то отказались. Я бы не отказался, но предпочел остаться с компанией. Мы двинулись дальше и через минуту вышли на галерею.
– То, что Сойер полагал потоком Юнга, есть лишь его предчувствие, – Уистлер указал на актуатор. – Преддыхание. Шепот, манящий в дорогу, мы слышим его тысячелетиями… Нет, Дель Рей не был первым, далеко не первым, мы честно и долго пытались… Да, мы старались тысячелетиями, никто не может упрекнуть нас в бездействии. Строили башни, ждали потопа, писали книги, жгли провидцев, все как полагается. Потом искусственный интеллект, потом звезды, потом мы здесь… Мы здесь, и вот это…
Похож на острый треугольный осколок обсидиановой вазы. Пурпурная глубина, замутненная чернилами каракатицы.
– Все-таки поразительно… – Уистлер зачерпнул ладонями снег. – Любая дорога выводит нас к Вавилонской башне…
Штайнер молчал. Здесь везде лежал снег.
– Я все-таки не понимаю. – Мария старалась держаться подальше от инерционного поля. – Ты утверждаешь, что… Что всякий путь бессмыслен?
– Каждая дорога, без исключений, – повторил Уистлер, не услышав вопрос. – Каждая! Разве не понятно, что я хочу сказать?
– Нет, – упрямо произнесла Мария. – Не всем понятно. Не все здесь синхронные физики.
Уистлер слепил снежок. Штайнер делал вид, что устал, что ему скучно, но это было не так.
– Я примерно догадываюсь, что он подразумевает, – сказал Штайнер. – «Автор, где ты, где ты?», вот что. Четко сформулировать ему стыдно – все-таки мы ученые, поэтому почтенная публика наблюдает неуклюжие упражнения в майевтике и целлюлозные истерики. У вас, часом, ладони не чешутся?