Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

– Зачем он это сделал? – спросил я. – Не чересчур ли экстравагантно?

Штайнер продолжал разглядывать кулак, все-таки он был явно удивлен, он никогда раньше не разбивал себе руки.

– Из лучших соображений, думаю, – ответил Штайнер. – Он был гений, первосортный, нашему до него еще расти… Знаешь, что отличает настоящего гения? Он видит… иначе. И гораздо дальше. Еще до того, как была закрыта самая первая VDM-фаза, Сойер осознал угрозу. Нам нужна была новая великая цель, амбициозная, по плечу, дойти до предела, до великих границ. Этой цели требовался соответствующий инструмент – и Сойер придумал синхронную физику. Синхронная физика… розыгрыш.

Я, кстати, тоже удивлен, не думал, что о стену можно пораниться, наши стены безопасны. Но неприступны.

– Вы всерьез этого опасаетесь? – спросил я. – Что синхронная физика – мистификация?

– Нет, разумеется, нет… Надеюсь, что нет, иначе… Если это, не дай бог, правда, то любое позитивное знание окажется под сомнением. Веков клоунады нам не простят, случится катастрофа…

Голос у Штайнера дрогнул.

– Кассини в это не верит, – я продолжил его успокаивать. – Все хорошо, вам надо отдохнуть. Синхронная физика загнала нас в зеркальный лабиринт, отражение отражается в отражении…

– Знаете, чего я опасаюсь по-настоящему? – перебил Штайнер. – Не опасаюсь, боюсь… невероятно боюсь, всей душой… Я боюсь, что молчание будет прервано.

Я не понял.

– Что завтра… нет, даже не завтра, а вот сейчас, что в этот самый миг в пределы ойкумены входит корабль… и тогда все, что мы строили столь самонадеянно… все, во что мы верили, в один миг развеется в прах. Все рухнет!

Штайнер почти всхлипнул.

– Наш мир существует благодаря парадоксу Ферми, – сказал он. – Мы ищем братьев… и больше всего боимся, что они найдут нас первыми. Да, это маловероятно, но… Знаете, в молодости… в ранней молодости я ходил на дальнем скауте, впрочем, как все физики, это часть профессии. Мы работали в четырнадцатом секторе, стандартная первичная разведка: десантирование, пробы, внесение в кадастр, рутинные процедуры…

Рейд обычно длился полгода, за это время мы успевали исследовать от десяти до пятнадцати планет. В самом конце одного из рейдов мы вышли к безымянной системе, предстояло проверить две планеты земного типа. Четвертая от звезды была затянута километровым льдом. Вторая была класса Земля‐4, и ее назвали Вороном. Земная масса, спутник, напоминавший Луну, все очень похоже, все в рамках теории о поясе Златовласки…

Про Ворона я слышал.

Разведчики нашли жизнь, что на планетах земного типа не редкость, биологи, геофизики, химики приступили к работе. А через три дня случилось открытие, совершившее переворот в биологии и надолго сделавшее Ворон центром притяжения ученых всей ойкумены. Во время сканирования ионосферы скубы исследовательского модуля оказались забиты неожиданной биомассой; при возвращении на скаут обнаружилось, что фильтры модуля заполнены существами, обитавшими фактически в безвоздушном пространстве.

Отец и брат обсуждали Ворон, я слышал.

Была развернута постоянная экспедиция.

Выяснилось, что в ходе эволюции спайкеры, вытесняемые более успешными видами все выше и выше в атмосферу, обрели ряд свойств, не присущих ни одному существу из обнаруженных во множестве открытых миров. Благодаря глубоким изменениям в метаболизме, перестройке скелета, энергообмена, благодаря малообъяснимой мутации слуховой улитки птицы получили возможность обитать и перемещаться в вакууме. Мутация радужной оболочки превратила глаз спайкера в подобие фотоэлемента, симбиоз с зелеными микроводорослями позволил решить проблему кислорода. К моменту обнаружения колонии спайкеров существовали как на нескольких астероидах, вращавшихся вокруг планеты, так и на ее самом большом спутнике. Таким образом, был впервые описан биологический вид неразумных существ, способных непосредственно путешествовать через пространство. Давно и многократно осмеянная теория панспермии, получив неопровержимые доказательства, восстала из академического забвения, обрела новый смысл, новую кровь.

Я помню, что подумал, услышав про Ворон. Вернее, что представил.

– Возраст Ворона около семи миллиардов лет, – продолжал Штайнер. – За это время развился вид, способный непосредственно обживать космос. Вид, который в процессе дальнейшей биологической эволюции усовершенствовал бы свои возможности, стал бы быстрее, выносливее…

– Они заселили бы пространство, – сказал я.

Они летали бы меж звезд, переносили на своих крыльях семена и бактерии, споры, каких-нибудь микроскопических клещей, прочую жизнь.

– Нет, – возразил Штайнер. – Они заселили бы лишь малую его часть. Сейчас… уже сейчас понятно, что для заселения физически не хватит времени. Даже если жизнь начнет захватывать космос, прорастать через него, как грибница прорастает сквозь мертвые камни, то скорость этого движения будет слишком мала. Вселенная начнет коллапсировать раньше, чем жизнь освоит хоть какую-то ее часть. Поэтому мироздание… мироздание как сила… как основа… вводит человека. Возраст разума в известной нам области пространства – полмиллиона лет. Ну пусть, при самом комплиментарном подходе, миллион. За миллион лет разум сделал то, что эволюция не смогла за семь миллиардов. Понимаю, здесь допустимы возражения, разум не возникает вдруг, это тоже эволюция, тоже миллиарды, однако с момента зарождения разума скорость расширения ойкумены возрастает на порядки. Ойкумена спайкера измеряется Солнечной системой, ойкумена хомо измеряется гигапарсеками…

– Человек – это форсаж. Катализатор. Когда природа чувствует, что для достижения успеха времени существования Вселенной катастрофически не хватает, она в панике за пару миллионов лет создает разум. В качестве экстренной меры. Ускорителя. Разум начинает сокращать дистанцию, цель становится ближе, ближе и ближе… но в какой-то момент вновь возникает тупик, нужен следующий шаг, прыжок… Новое качество. Новый форсаж.

– И тогда появляется фермент LC? – спросил я.

Шуйский не ответил.

– Вы правда в это верите? В… природу?

– Я верю в то, что мы не зря в этом мире. Верю в то, что мы не случайность. В то, что есть цель.

– Какая же? – спросил я.

Штайнер улыбнулся.

– Есть много предположений. Некоторые считают, что окончательная цель эволюции – это возникновение живой Вселенной, неизбежное и окончательное пресуществление небытия в бытие, создание сверхсистемы и обуздание энтропии. Другие ставят во главу угла изменение физических констант и привнесение в мир подлинного времени, эволюцию жизни и континуума как такового. Уистлер сегодня говорил… что-то вроде этого… Третьи полагают, что настоящая цель эволюции – рождение Бога. Не Бога-стихии, а Бога-творца, в классическом библейском понимании. «Воля Вселенной», помните?

Я кивнул, хотя и не помнил.

– Есть те, кто предполагает, что цели всего настолько невообразимые, что мы, существа, находящиеся на низших ступенях эволюционной лестницы, не в состоянии их постичь. Все это, согласитесь, невероятные гипотезы. И споры, в чем истинное предназначение жизни, начались отнюдь не сегодня, они длятся тысячелетиями…

– Тогда зачем?

– У нас есть ноги, мы должны ходить.

Со стороны Объема послышался звук, слишком живой, чем-то похожий на китовую песню. Штайнер оглянулся. И я.

– Это демпферы актуатора, – пояснил Штайнер. – Деформация вызывает весьма причудливые звуки. Так что… я не верю, что это была шутка. Дель Рей заплатил за это жизнью. И после него немало людей… много людей, тысячи.

Тоскливый долгий звук.

– Тут действительно можно заблудиться? – спросил я.

– Нет. Здесь все дороги ведут в одну сторону.

Барсик

Небо на Регене почти всегда серое. Это не такой серый, как на Земле, настоящий, плотный, я от него глохну. Небо-войлок. На семнадцатой спасательной станции на непредвиденный случай хранятся дежурные валенки и шапки, многие туристы при обморожении просят их, чтобы испытать традиционные ощущения.