Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

У всех есть истории про фермент LC, все знают про фермент LC, никто в него не верит.

Гость.

Стоял за дверью, прислушивался. За время работы на спасательной станции я научился тонко различать тишину, тишина, когда рядом еще кто-то, отличается от тишины одиночества. Хорошо бы – Мария. Да, Мария, ей стало лучше, и она пришла пригласить меня к завтраку…

Вошел Кассини с зеленой картонной папкой. Рассерженный – принялся бродить по номеру, постукивая папкой по мебели и стенам. Без приглашения.

– Вы читали этот бред?! – спросил он, не поздоровавшись.

– Я? Немного… Не успел до конца…

– А я, к сожалению, успел. Испортил себе аппетит, знаете ли. Впрочем, сегодня на завтрак сырники и морковные котлеты, а я решительно не переношу ни то, ни другое… Вы любите морковные котлеты?

Я не пробовал таких котлет, но на всякий случай сказал:

– Нет.

– А они, между прочим, каждое утро на завтрак. Надо признать, кухня здесь не самая выдающаяся… Хотя для синхронных физиков…

Кассини обреченно поморщился.

– Скажите, разве можно покорить Вселенную, питаясь морковью?

Я не знал.

– Вот именно! Так что вы думаете про это?! – Кассини потряс папкой.

Я не успел ответить.

– Я торчу здесь пять дней! – заявил Кассини. – Или семь! Я прибыл…

«Мышь Ахиллеса», вспомнил я.

– На какой-то крылатой дряни… Вот вы прибыли на «Тощем дрозде», а меня сюда забросили на восьмиместной разведывательной посудине, и ей понадобилось восемнадцать прыжков! Восемнадцать! Почти два месяца в каюте, похожей на бочку… И ради чего?!

Кассини можно было посочувствовать: восемнадцать смертей – это не шутка, это утомительно, воскресаешь – умираешь, воскресаешь – умираешь, от этого любой придет в исступление.

– Ради этого фарса?! – Уистлер потряс папкой. – Этот фокусник непостижимым образом добился созыва Большого Жюри, причем не на Земле, а у черта на задворках! Я прилетаю сюда и обнаруживаю, что Жюри еще не собралось и неизвестно когда соберется, никого нет! А потом прибывает Уистлер с просроченной искусственной кошкой, пожирает морковные котлеты, раздает свои… я даже не знаю, как это назвать!

– Записки?

Кассини волновался.

– Прокламации! – подобрал он слово. – Вам не кажется странным, что это… этот нелепый документ… как вы изволили выразиться, «записку», составил человек, признанный одним из четырнадцати ныне живущих гениев?

– Не знаю, – ответил я.

– И я не знаю. Аргументация смехотворна, выводы высосаны из пальца, стилистически изложено безобразно – это точно писал гений?! На основании этих воплей Большое Жюри должно санкционировать применение «жидкой свечи»?!

Кассини явно не любит Уистлера. Интересно, почему? Вряд ли Уистлер успел насолить лично Кассини.

– Он мог переутомиться, – предположил я. – Уистлер. Наш перелет прошел, как я понимаю, неидеально, проблемы со здоровьем…

– Я абсолютно равнодушен к здоровью этого проходимца! – перебил Кассини. – Здоровье, не смешите… Он обозначил, видите ли, риски… А риски в другом! Риски в их непомерных амбициях! Вы поймите, одна синхронная физика у нас уже есть. А им не дает покоя слава…

Кассини презрительно ухмыльнулся.

– Алан Сойер, Дель Рей, какие имена! Уистлер намерен войти в историю, ему, видите ли, тесно внутри синхронистики! А вы знаете, что Сойер-младший однажды признался в том, что синхронистика – шутка его отца, известного мизантропа, склонного к мистификациям?

– Вы думаете, что Уистлер шутник?

Кассини раздумывал, минуту, я посчитал.

– Вряд ли. Боюсь, что он серьезен. А больше всего я боюсь, что он втянет человечество в новую авантюру. Понимаете, это как зараза! Стоит на мгновение утратить хладнокровие, начать вдумываться… и остановиться невозможно… И ты начинаешь видеть следы… знаки буквально во всем! В миграции угрей, в форме облаков, в «Старшей Эдде», ты думаешь о красном смещении и… Заболтался… – Кассини посмотрел на часы. – До заседания сорок минут, так что, если вы поторопитесь, можете успеть позавтракать.

Кассини постучал ногтем по часовому стеклу. Бежать в столовую не хотелось.

– Я не голоден, – сказал я.

– И правильно! Утро сырников и морковных котлет – издевательство над человеческим достоинством.

Если честно, от сырников я не отказался бы.

– Пойдемте, – Кассини указал папкой на коридор. – До конференц-зала не меньше двух километров, нам стоит поспешить.

– Два километра? – поморщился я.

– Это не так уж далеко по здешним меркам. Хотя, может и меньше, я теряюсь в этих коридорах… Поговорим по пути, я жду вас… там…

Кассини оглядел номер, удалился. Надо определенно придумать замок, все заходят ко мне, когда им вздумается.

Я собрался и вышел в холл.

Кассини, обмахиваясь папкой, дожидался у лифта.

– «Мышь Ахиллеса»! – хмыкнул Кассини. – В нашем флоте традиция – давать кораблям идиотские имена. Почему не «Мысль Ахиллеса»? Почему не «Мощь Ахиллеса»? А я тебе отвечу – из-за синхронистов! Эта зараза распространяется, названия назначаются случайной выборкой, в одной чаше слова на букву «М», в другой на «А», получается «Мышь Ахиллеса»! Получается «Тщедушный дрозд»!

Поднялись на четыре уровня. «Тощий дрозд». Но «Тщедушный дрозд» тоже неплохо.

Холл на двадцать первом уровне не отличался от холла на семнадцатом: четыре расходящихся от лифта коридора, Кассини уверенно направился во второй справа.

Коридоры Института были из того же белого шершавого янтаря, что стены номера, и светились так же, молочно-белым.

– Два километра… Это впечатляет.

– Обычная синхронистская гигантомания… и мегаломания, – объяснил Кассини. – С каждым поколением синхронным физикам требуется все больше и больше. Реакторы увеличиваются в размерах, компьютеры увеличиваются в размерах, сам актуатор планируется выше пирамиды Хеопса, то, что уже построили, выглядит чудовищно. Игрушки больше, коридоры длиннее, прорыв все ближе…

Подул ветерок. Самый настоящий, пахнущий льдом и водой, свежий, так что я слегка заскучал по семнадцатой станции, по комарам и искателям Гипербореи. Интересно, на Регене водятся комары?

– А потом, Дель Рей обожал пешие прогулки. Он полагал, что лучшие мысли приходят человеку во время движения, а здесь нередки дожди, иногда они длятся неделями…

Кассини остановился.

– Так, во всяком случае, говорят. Вы любите дожди?

– Не очень…

– А они любят. Серж Нюбре – один из первооткрывателей этой планеты, медик экспедиции Делеона, конструировал машины дождя.

– Модификаторы погоды?

– Нет, модификаторы – это другое. Во времена моей молодости были популярны кинетические системы, генераторы эха, приливные органы и синтезаторы дождя. Кинематические машины бродили по пустыням, подгоняемые ветром, генераторы эха наполняли горы неумолкающей перекличкой, органы заунывно и скорбно гудели на пляжах, это как бы увеличивало пространство жизни. Кое-кто, кстати, умудрился протащить эту механику на Марс…

– На Марс?

Кассини печально улыбнулся.

– Представляете? – спросил он. – На Марсе весьма разреженная атмосфера, чтобы кинематическая машина тронулась с места, она должна быть огромной – иначе марсианского ветра не поймать. Иногда получались воистину выдающиеся конструкции, необычайные, сложные, почти живые, они месяцами накапливали в себе движение и потом делали шаг. А ветряные органы запасали ветер и раз в несколько дней начинали петь… необычайно красиво…

Кассини замолчал, потрогал вену на лбу. Кассини, кажется, поэт, подумал я. Тут все, похоже, поэты. Хотя Шуйский вряд ли. Как можно слышать пение на Марсе?

– Так вот, Нюбре был большим мастером дождевых синтезаторов. Помните эти стихи… не помню автора… Там про забытую в саду пишущую машинку, на которой дождь написал «Улалюм»?

Я не помнил. Мария наверняка помнила, но ее нет, у нее кровь из глаз.

– Это ужасно поэтичная и банальная теория – если оставить под бесконечным дождем пишущую машинку, то через миллиард лет капли напечатают «Быть или не быть». Нюбре хотел ее проверить на практике. То есть буквально. Когда они нашли Реген, то Нюбре пришел в восторг – двести дней в году дождь! Можно слушать дождь сутками напролет! Разумеется, едва «Акватика» встала на грунт, он принялся мастерить дождевые машины. Весьма причудливые, я слышал, в старом Институте одна сохранилась…