Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

– А ты уверен, что это лишь парадоксы? – отбивался Уистлер, но, как я отметил, вяло. – Эйнштейна тоже называли компилятором…

Мария продолжала массировать лоб.

– Они непробиваемы, – махнул рукой Кассини. – Непробиваемы, необучаемы, бесстыжи… Уистлер, вот тебе не стыдно? Ты же, в конце концов, ученый… Хотя о чем я говорю…

Кассини выбрался из-за стола, принес из холодильника лед, протянул Марии. Она взяла пирамидку, приложила к голове.

– Еще недавно считалось, что полеты быстрее скорости света абсолютно невозможны, – терпеливо заметил Уистлер.

– Так они и невозможны! – огрызнулся Кассини. – Мы гордо называем «гиперсветом» полеты с досветовой скоростью, требующие баснословных затрат энергии! Я уж не говорю о подпространстве! Уистлер, мы никуда не летаем, мы скачем! Эффект опрокидывания…

Кассини едва не сплюнул на пол, спохватился, продолжил:

– Наши так называемые полеты построены на поразительной… и, прямо скажем, весьма подозрительной прорехе, чудесным образом обнаруженной Сойером при попытке оживить труп высшей топологии электричеством общей модели! Да, мы скачем! Причем в мертвом состоянии! Мертвые блохи, прыгающие по десятку колониальных миров! Мертвые блохи на остывающем трупе Фенрира!

Последнее Кассини явно понравилось, и он с трудом удержался, чтобы не записать про блох и Фенрира в блокнот, но, похоже, запомнил.

– Красиво, – согласился Уистлер. – Мертвые волки в мертвом лесу, уабб похоронен между Тритоном и Сердцем Карла… Кассини, так я же и предлагаю – перестать прыгать и начать летать! Летать, наконец! Сойер пришел дать вам крылья, а вы до сих пор иронизируете над Кранахом!

Я престал понимать, о чем они. Но сами они явно понимали.

– Вот на таких абракадабрах построена вся синхронная физика, – заявил Кассини. – Набор элементарных шулерских приемов, которые чертовски ловко выдаются за провидение!

Кассини обратился ко мне.

– Надеюсь, Ян, вам понятно, почему мы до сих пор топчемся в прихожей Вселенной? Они превратили науку в шапито. В кафе-шантан! А потом убедили всех, что кафе-шантан – это Ла Скала. – И, повернувшись к Уистлеру: – В двадцатом веке вас, мой юный друг, лечили бы животным магнетизмом, – заверил Кассини. – Вам прикладывали бы к вискам мальков Malapterurus electricus… Вспомните – апофения тогда считалась психическим отклонением, а не творческой интенцией, знаете ли. Однако в двадцать первом человечество деградировало настолько, что к голосам умалишенных начали прислушиваться. Хотите, я продолжу?!

Уистлер улыбнулся.

– Не утруждайтесь, – сказал он.

– Как угодно… А то я мог бы продолжить, ведь такое… такое можно сочинять бесконечно. Имея на руках колоду, можно тасовать ее сколько угодно, к тому же если карты крапленые.

– Вы повторяетесь, Кассини. Повторяетесь…

Барсик заскулил. Именно заскулил, кошки, случается, скулят. Барсик заскулил громко, Уистлер замолчал.

Я обернулся.

Уистлер смотрел на Марию.

Мария лежала в кресле. Из-под солнцезащитных очков на щеку выползла капля крови. Мария была без сознания.

Сойер. Ньютон. Кранах. Есть люди, плохо переносящие смерть.

Здесь интересно.

«Жидкая свеча»

Посторонний.

Сюда бы лупоглазую утку счастья.

В номере пусто, окон нет, но белый янтарь стен светится в массиве, янтарь окружает, чувствуешь себя завязшим в нем беспомощным мотыльком. Белый янтарь – необычный материал, полупрозрачный, податливый на ощупь, если хорошенько надавить пальцем, остаются вмятины, исчезающие через некоторое время, как на воске.

Сама комната неопределенной формы, похожа на сплющенный куб, по центру огромный сталагмит, если подойти к нему и посмотреть на внешнюю стену, то увидишь тундру, однообразный простор, уходящий к горизонту, закатное солнце. Со всех других точек номера тундру не видно, затейливая архитектура внешних миров, но мне нравится, здесь везде загадки и неожиданности.

Я проснулся и некоторое время думал, на какое насекомое я бы хотел походить, и пришел к выводу, что насекомые мне все без исключения несимпатичны, если на Регене все же нет насекомых, то мне здесь понравится еще больше…

Посторонний.

В номере побывал посторонний. Я не успел еще привыкнуть к своему новому жилью, но то, что в нем произошли изменения, почувствовал.

Я сел и быстро огляделся.

Никого.

Никого, надо сходить в медчасть, проведать Марию. Я пытался вчера, но Уэзерс не пустил, сказал, что ей надо отдохнуть. А ему провести дополнительные исследования. А мне из номера не казаться до вечера, у меня тоже глаза потрескавшиеся, больше спать. И, если встречу Уистлера, передать ему просьбу… нет, приказ немедленно явиться в медчасть.

Я, последовав совету доктора, вернулся в номер, лег на диван, поспал, проснувшись, стал думать о космосе. Мысли, хотя я и старался, получались унылые и не оригинальные, я думал про космос, на столике рядом с кроватью лежала зеленая папка, я дотянулся.

Старый, приятный на ощупь шершавый картон. Внутри несколько листов, скрепленных магнитным зажимом, на титульном напечатано «parvus silentium» и от руки карандашом пририсован сидящий на первом слове саркастический попугай. Скорее всего, материалы, приготовленные Уистлером для заседания Большого Жюри. Вероятно, пока я спал, он проник в мой номер и оставил папку для ознакомления.

Я снова огляделся.

Избавиться от неприятного ощущения чужого присутствия не получалось. Придется подумать над замком, приспособить что-то для этих целей, подпирать дверь креслом, например. Или кресло, или предупреждающий колокольчик, если уж бестактность среди синхронных физиков пороком не считалась.

Я достал из папки первый лист, начал читать и отметил, что Уистлер в сочинительстве успел не так, как в синхронной физике, скучноват.

Уистлер писал так:

«В наши дни ни для кого не секрет, что ситуация, сложившаяся в синхронной физике, есть частное отражение того всеобъемлющего кризиса, проявления которого видны каждому непредвзятому. Можно смело утверждать – человечество в тупике. И это не общие фразы, не преувеличение, не алармизм, но констатация зримого факта.

Как и двадцать лет назад, относительно освоены всего девять миров из сотен открытых и пригодных для жизни планет земного типа. Более того, по данным аналитиков Академии Циолковского, темпы разведки экзопланет снизились втрое. Проблемы с самой Академией давно стали притчей во языцех, достаточно сказать, что восьмой год подряд не удается набрать требуемое количество курсантов. Замедлился рост населения ойкумены, что зафиксировано впервые за две сотни лет. Отмечены колебания индекса здоровья. Процент счастливых людей не увеличивается, наоборот, растет число депрессий и, опять же впервые за полтора столетия, самоубийств. Дыхание грядущей зимы проявляется в совершенно разных областях – от интенсивности межпланетных коммуникаций до культуры.

Доклад профессора Миронова, опубликованный в прошлом году в «Записках школы старой социологии», отмечает ежегодное падение относительной мобильности в пределах Земли, более того, это падение отмечается и в границах ойкумены. Впрочем, ни для кого не секрет, что наряду с личной мобильностью затухает и социальная. Люди отказываются от путешествий, от индивидуального роста и роста социальной вовлеченности, от открытий, от перемены профессий. Мир останавливается, и причина этой остановки – границы. Человек не может развиваться в очерченных границах. Даже если человек не знает о границах, нечто в его душе ежечасно кричит о них. Человечеству нужна цель, существование невозможно без цели, в прокрустовом ложе нет жизни. Собственно, синхронная физика возникла как ответ на явную и растущую ограниченность стандартной модели пространства, как реакция на осознание конечности собственных сил, как возможность преодолеть горизонт, решить транспортные проблемы и проблемы связи, продлить экспансию и расширить пределы, забыть про них. Полет. Мы знаем, что Алан Сойер смотрел на свою науку скорее как на искусство и неоднократно утверждал, что человечеству не нужно пространство, человечеству нужна красота, вся красота мироздания, Вселенная, до последней капли. Свобода. Крылья.