Так говорила женщина - Каффка Маргит
— Я боюсь, — прошептала в ответ девушка. — Мне вспоминаются вечера моего детства. Мне было семь лет — я была грустной щуплой девчонкой — и уже понимала все, что обсуждали взрослые. Помню строгое, жесткое лицо дедушки, его седую бороду, слышу, как он бранится на террасе, забивая кнутом собаку. Мы с мамой в доме прижимаемся друг другу и не смеем сказать ни слова, когда он заходит. Помню слабо освещенную комнату на хуторе — и давящую тишину, когда я сижу в углу и размышляю: «А вдруг это все — просто сон — мама, я сама — и собака тоже. Только проснуться не выходит!» Думаю, я тогда заболела, раз меня начали мучить подобные мысли. Иногда в пасмурные ветреные вечера мы с мамой тайком выбирались из дома — через гумно к зарослям камыша. Ветер доносил из вышины клекот пустельги или бросал нам в лицо густой зольный дым — если где-то горел дом на хуторе или в деревне поодаль. Мама тянула меня за собой. На краю болота, рядом с корчмой, стояла повозка человека, который стал вторым мужем матери. Я всегда была с ними и понимала все их разговоры. Но как это было печально! Они почти не улыбались — и обменивались тяжелыми, серьезными словами — о судьбе, о смерти, о расставании. А я очень мерзла. Дедушка дома все больше мрачнел, а мама плакала, укладывая меня спать. Такой я знаю любовь. А потом настали другие вечера — долгие и страшные, — когда мама опять вышла замуж — и все равно сидела со мной одна, угрюмая и бледная, шила детские платьица и рыдала.
— Наверное, вы правы, — произнес юноша; лицо его стало поразительно серьезным. — Человек никогда не получает того, что искал, а за несбывшиеся ожидания вечно изводит кого-то другого.
Они попрощались. На мгновение глаза обоих словно превратились в головокружительно глубокие омуты — а по рукам, протянутым для пожатия, пробежала дрожь. Затем девушка бегом поднялась по ступенькам к себе.
Когда она отыскала нужную книгу, то почувствовала мутную пелену перед глазами, как уже много раз до этого. Лампа, что ли, светит тускло? Нет!
«Ослепну когда-нибудь, — подумала она снова — ей ведь так сказал в детстве чудаковатый сельский врач. — Ослепну, прежде чем начну видеть и жить по-настоящему. А любить? Может быть, уже пора, и поскорее — пока не поздно».
Петер сидел за мраморным столиком в кофейне, где занимался чертежами, и думал о Магде.
— Поразительно! Я уже два месяца почти каждый день встречаюсь с девушкой, которая красива, умна и к тому же не ханжа. А между тем даже во сне мне ни разу не хотелось чего-то большего, чем просто коснуться ее прохладной руки. Может, я все-таки не люблю ее — или только ее и люблю, в отличие от всех, кто был до нее? Не могу даже представить, что не увижусь с ней снова, не услышу ее голос.
Он опустил голову на холодную мраморную поверхность — и пока его душу переполняли грезы, в которых эхом раздавался мелодичный, умиротворяющий голос девушки, он не чувствовал ничего, что походило бы на нервный, пульсирующий ураган влюбленности.
С этого момента между ними что-то поменялось. Из вздорных насмешников они превратились в миролюбивых брата и сестру — их общение стало мягким, спокойным и непосредственным. Они вели себя, как два серьезных, достойных человека, которые по прошествии времени — когда узнали друг друга лучше — научились взаимному уважению.
Отношения стали более доверительными. Молодой человек рассказывал о родителях — о воспоминаниях детства, повседневных мелочах, о планах. Великие споры о социологии прекратились. Теперь они старались поменьше рассуждать, и оказалось, что так даже лучше.
— Не носите вы черную одежду, — говорила Магда. — Вам идет только серый.
— Зачем вы завиваете волосы? — спрашивал в другой раз Петер. — Гораздо красивее, когда они сами кудрявятся.
Они учили малыша ходить, а потом рассказывали ему — вернее, друг другу — глупые путаные сказки. Один начинал, вторая подхватывала — и так далее.
На дворе по-прежнему стояла весна — но то уже был май зрелости.
Все происходило само собой. Однажды вечером, когда они забрались в полутемную комнату и смотрели в окно, Петер без какой бы то ни было причины прижал к губам девичью руку. Магда в это время что-то рассказывала — чуть хрипло, спокойным тоном — какую-то бестолковую чепуху, которая даже. наполовину не была правдой — скорее, как раз полной противоположностью, но кто знает. Не прерывая рассказа, она опустила руку.
И так повторилось много раз.
Но потом девушка внезапно встрепенулась и спросила, побледнев:
— Сколько их было — тех, кому вы это говорили — с кем делали то же самое?
В следующую же минуту она пожалела об этом — и содрогнулась от мысли: а если он рассмеется и отпустит какую-нибудь грубую шутку?
Петер выпустил — нет — отбросил девичью руку — так, что она больно ударилась о подоконник. Он сделал это грубо, явно в гневе, — лишь для того, чтобы на другой же миг его губы с мольбой прижались к ее губам, скривившимся в плаче, — долгим, медленным поцелуем...
Иза и ее муж уже не оставляли их дома одних. Как бы возмутила девушку подобная опека раньше и как она была благодарна за нее сейчас. Еще и потому, что на них — на нее — смотрели теперь с таким нежным умилением, с каким принято смотреть на то, что уже свершилось.
— И что теперь будет с этими двумя? — с упреком спрашивал Изу муж.
— Закончится все печально, это точно, — шепотом отвечала женщина.
— Это вы виноваты!
— А! Девушка счастлива — разве это не стоит всего остального? Рано или поздно что-то должно было с ней произойти, она ведь была такой надменной и неопытной.
Молодая пара молча шла впереди. В ритмичной походке девушки угадывалась меланхоличная покорность. Она ощущала легкость и безразличие. И думала: отдамся накатывающей волне, пусть она поднимет, а потом швырнет меня. Это ведь так просто! Тяжело лишь бороться против нее, тратить на это силы, терзаться размышлениями.
Дома она не стала доставать книги. Свесившись из окна, Магда долго глядела в ночь — на большую воду, похожую на шелк, на черные силуэты мостов и на огромные безмолвные вершины гор вдали. Как будто вся мистерия жизни разом восстала против нее. Ей открылись новые грани — новые пути и возможности — и то, что до этого дня она считала критически важными, поворотными моментами жизни, потеряло значение. Вещи, до сих пор не существовавшие, разом обрели реальность, а вместе с ними и она сама открыла для себя жизнь.
Девушка прикрыла глаза, вздохнула и отчетливо ощутила, что этот вздох стал одним целым с дуновением легких ветерков, что шептались вокруг ее лица. Вся вселенная — одно целое, и ее пробуждающаяся сила гудит в соках деревьев, пульсирует в рассеянных белых облаках, которые, как ухажеры, беспокойно толпятся вокруг луны.
Внезапно Магда ощутила легкое головокружение — на минуту она провалилась в беспамятство, а затем лоб быстро залил обжигающий жар. Девушка закрыла окно и, дрожа, зарылась лицом в подушки.
Но на душе у нее по-прежнему царил чудесный, блаженный покой, как у того, кто наконец склонился перед законом, против которого доселе бунтовал до полного изнеможения; как у того, кто признал, что лучший, самый приятный способ, которым могут произойти некоторые вещи, — такой же, что и у всех остальных людей: когда все случается само собой.