Так говорила женщина - Каффка Маргит
«Очень рассудительный молодой человек, — думала порой Магда, девушка, перебирая книги. — Умный, а главное, не опасный. С ним можно говорить не жеманясь. Наверное, он уже заметил, что за мной не надо ухаживать, как за другими».
Но этого-то юноша тогда как раз и не заметил.
«Понятное дело, — решил он, — пора закрутить небольшой роман. Легко начать милый изящный флирт и в нужный момент закончить. Более подходящей ситуации и не придумаешь».
Того же мнения придерживались и остальные: Иза, ее муж и тетушки, заявившиеся на полдник. Заинтересовался даже малыш, который среди кружевных подушек тихо напевал на своем собственном языке:
— Правда? Ну правда ведь?
Магда взяла младенца на руки — а Петер склонился над ней, и пряди их волос соприкоснулись.
Понятно, что так и надо было продолжать, чтобы все закончилось, как водится, умеренным количеством слез,
мрачным сном о девичьем разочаровании. Сейчас девушке как раз полагалось вспыхнуть до ушей.
Она не вспыхнула. Магда встала, пригладила волосы и, посмотрев в зеркало, произнесла: «Ого! Все-таки нет!»
Петер внимательно оглядел стройную девушку с ледяным взором и сказал про себя с чувством, в котором было и радостное изумление:
— А вдруг эта — другая! Что, если она не такая, как остальные?
И все равно — быть может, просто по привычке — он сначала испробовал общепринятые средства. Всего лишь один из тех банальных приемов, которые ему самому надоели до смерти: «Эта девушка благородная, добрая, ей явно захочется выступить в роли спасительницы».
И принялся изображать страшного мерзавца. Но каковы были его изумление и радость, когда он не увидел на лице девушки ни удивления, ни ужаса! Магда согласно кивала, не произнося ни слова, будто все было в полном порядке. Он заговорил о женщинах и прочем. Она вновь закивала, спокойно и просто, как человек, который все понимает.
Понимание, однако, было напускным. Ведь она услышала о вещах или сплошь новых, или о таких, какие раньше представляла себе совсем по-другому. Но ей хотелось казаться взрослой, посвященной — и спустя недолгое время посвящение состоялось. Тут и она начала высказывать мнение по разным двусмысленным вопросам, но ухитрялась так аккуратно обойти все, что было связано с ее персоной в наглухо застегнутом черном платье, что это сошло за кокетство. Собеседник насторожился и стал преувеличенно вежлив — такое поведение не было привычным. Мужчины, как правило, отвечают на него неуважением.
«Не то чтобы мне хотелось, — подумал однажды вечером молодой человек, — но я был бы не прочь, если бы она всегда мерила мягкими шагами комнату, когда я один. Она не тревожит меня, не будоражит, — это понятно, — просто хотелось бы, чтобы она появлялась здесь всегда, когда мне нужно поделиться какой-нибудь мыслью. Сидела бы напротив, сложив белые руки, и слушала; она ведь так замечательно умеет слушать и задавать вопросы одним взглядом умных глаз. Рядом с ней меня всегда посещают свежие и необычные мысли».
«Нечего опасаться, — рассуждала в это время девушка, — Иза ошиблась. Между нами никогда не случится любви. О, для этого мы уже слишком хорошо знаем друг друга».
Случалось, что они пересекались и на улице. Когда девушка бродила по городу, устало, безо всякой цели, юноша появлялся прямо перед ней откуда ни возьмись.
— Пойдемте со мной — я вас забираю!
И вот она уже идет за ним — улыбаясь насмешливо и снисходительно.
— Думаете, откажись я, это имело бы значение?
Они следуют странными, извилистыми улицами, девушка уже решает, что они заблудились. По пути на них нападает глупое, ребячливое настроение — и вот они, хихикая, уже стоят перед дверями квартиры Изы. Молодой человек резко разворачивается и оставляет девушку в одиночестве. Через полчаса он все-таки возвращается.
— Где вы были?
— Нигде! Хотел пойти домой, но здесь лучше.
На дворе еще стоит март, и сумерки опускаются рано. В это время внутри свекровь наставляет Изу — а малыш наблюдает за ними в крошечной комнате с розами.
*
И все же эти вечерние часы еще долго оставались печальными и мучительными. Они сидели у окна вдвоем, но девушка смотрела только на улицу, где туман опускался на фасады исполинских доходных домов, украшенные лепниной.
— Не понимаю! — взорвался молодой человек. — Не знаю, чего вы, собственно, хотите от жизни? Вообразили, раз вы в своем самомнении возвысились, как каменный истукан, то и правда окаменеете? Накатит жаркая, мощная волна жизни и разнесет ваши теоретические построения. Не думайте, что устоите перед ней. Считаете себя первой среди тех, кто гневит бога? Куда там! Сотни тысяч до вас уже пытались и проиграли. Как же я посмеюсь над вами — когда вы все-таки очень сильно влюбитесь.
— А я никому не скажу!
— Послушайте же! Представим, что вы так и будете продолжать до конца жизни, хоть это вовсе не в традициях вашей семьи. Мне рассказали историю вашей бабушки — такую искреннюю и прекрасную! Но, допустим, вы будете последовательны. И чего вы добьетесь? Страсть и дальше будет нести миру и жизнь, и погибель — а вы умрете зампредседательницей женского клуба, прожив долгую благочестивую жизнь и не познав ее бурной полноты. Умрете, не прожив ни дня.
— Я знаю, — ответила девушка, продолжая смотреть в окно, — я знаю — что никакой разницы не будет. Совершенно. Вы считаете, по-другому будет лучше? Метаться в безумном исступлении — кидаться из крайности в крайность — постоянно жаждать и никогда не достигать желаемого — вовсе, кстати, не существующего? Устать до смерти и потерять даже рафинированное наслаждение от веры в то, что могло что-нибудь и произойти? Для меня это просто приятная тайна жизни, которую я не стремлюсь разгадать. Завеса, которую я не отодвигаю по собственному желанию.
— И вы думаете, будто наукам не хватает только вашей светленькой головы?
— Это моей светленькой голове не хватает наук. Но бог мой! Может, это вашим машинам с большими колесами как раз нужен такой упрямый мальчишка, как вы, который один знает, как с ними обращаться? И который даже если изобретет что-нибудь — болтик там или зажим, — решит, что до этого уж точно никто другой не додумался? Вы-то, конечно, умрете с осознанием своей важности, да, почтенный?
— Умрем мы одинаково. Вы как хохлатый голубь, а я — как воспитанная выжла. Но едва ли будет какая-то разница.
Они ругались, насмешничали. Изводили друг друга теориями, глумились над святынями друг друга, используя циничные, но все же поэтические идеи, и каждый срывал иллюзии с души второго, чтобы тот увидел их в безобразном, карикатурном виде. Они хотели быть легкомысленными и злыми — и причиняли друг другу боль; но все же чувствовали, что в один день вся эта жестокость испарится. Так и случилось.
Однажды вечером они вместе возвращались домой, до квартиры девушки было еще далеко. Белый свет газовых ламп потускнел, как будто что-то предвещая, и рассеялся в дождливом весеннем вечере, в нежной взвеси капель в воздухе.
Петер резким движением выкинул сигару — искры брызнули по мокрому асфальту. Он и Магда медленно шагали рядом — и вели беседу — но впервые оба получали от нее удовольствие. Юноша заговорил:
— Обожаю вечер настолько же, насколько ненавижу утро. Если бы вы только видели эти улицы на рассвете — усталых официантов, сонных пекарей, продажных девок! С какой звеняще пустой головой мир пробуждается для безрадостной работы! Нечего даже и пытаться покинуть блаженное ничто — тупое оцепенение изможденного мозга. — Скажите, разве вечер не пробуждает в вас какое-то чувство? Сам я сейчас бодрее, чем когда бы то ни было, — будто проживаю жизнь не одного, а целой сотни человек, или словно меня переполняет множество новых, неизвестных эмоций. Мне кажется, что для каждого вибрирующего ощущения у меня есть отдельный нерв, и я знаю их наперечет. Если бы мы дышали только кислородом, наша жизнь была бы всепоглощающей, лихорадочной и прекрасной! Я обожаю эти мощные, пугающие волны жизни, приливающие к вискам, — безумные мысли, которые пробудил вечер. Скажите, неужели вам это не знакомо?