Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Их небрежно брошенное в толпу гражданских: «Да, война в России – это война», – прилипает ко мне.

Но бог с ними, я в отпуске. До дома совсем недалеко, но пешком мне быстро не добраться. Маленький грузовик едет мимо и тормозит.

Из окна выглядывает совсем мальчишка.

– Куда направляетесь? – интересуется он.

Я называю адрес.

– О, – радостно восклицает он, – нам почти по пути. А вы с фронта?

– С восточного!

– Ого, – восхищается он и говорит радостно: – Садитесь, подвезу.

Я с радостью забираюсь в кабину. Пока едем, он, все время поглядывая на меня, как на нечто неведомое, вдруг говорит без остановки:

– У кого близкие на Западе, те, как и прежде, довольны. Вы даже представить себе не можете, чего только не шлют им оттуда наши солдаты: продукты, ткани, белье, платья. Женщины, которые в мирное время едва могли купить себе пару чулок, сейчас разгуливают в мехах. Им не приходится дрожать за жизнь своих мужей и сыновей. Так-то можно и войну вытерпеть.

Он на секунду замолкает, смотрит на меня, как бы пытаясь понять, слушаю я его или нет. Переключает скорость и продолжает:

– Совсем иначе обстоит в семьях, чьи близкие на Восточном фронте. Они живут в вечном страхе. Надо же хоть кое-что соображать да научиться читать военные сводки между строк. Нас отбросили далеко назад. Под Москвой, как видно, немецкая кровь лилась рекой. Загляните-ка в любую газету. Все полосы сплошь заполнены траурными объявлениями. Раньше почтальон был вестником радости, теперь он чаще всего вестник горя. Все говорят: «Пусть лучше не будет вестей, чем плохие».

Мы приехали. Машина останавливается, я торопливо выпрыгиваю. Я спешу. Он кричит мне вслед:

– Счастливо отдохнуть.

Я машу ему, он уезжает, несколько раз оглянувшись на меня.

Дверь в мой дом не заперта, открывается так же легко, как и два года назад, когда я уходил.

Мать стоит посреди кухни, при виде меня хватается за сердце, тарелка из её рук выскальзывает и разбивается. Из комнаты слышен недовольный голос отца:

– Что ты опять разбила?

Но вместо ответа мать кричит:

– Вилли!

– Что Вилли? Прислал письмо?

– Вилли, – опять кричит мать и бросается мне на шею.

Отец, не выдержав её криков, медленно выходит на кухню. Видит меня, руки у него трясутся, из глаз текут слёзы, и он говорит, едва сдерживая волнение:

– Вилли, сыночек.

Я оставляю мать и прижимаюсь к нему. Он больше не может сдерживать себя и рыдает. Я глажу его по голове и говорю:

– Па, я же вернулся. Па…

Ему нужно время, чтобы успокоиться. Мать говорит, кивая на него:

– Он всё время слушает радио и читает газеты.

Отец держит меня за руку, чтобы убедиться, что это не сон. Слёзы то и дело льются из его глаз. Он спрашивает, заглядывая мне в лицо:

– Когда возьмём Сталинград?

Я не знаю, что ему ответить. Сказать правду и разрушить его мир? И я говорю:

– Скоро.

И добавляю:

– Примерно через месяц.

– Месяц? – удивляется он.

Он не хочет верить. В его голове пропагандисты сделали кашу. Он никак не может переварить мой ответ. И повторяет, как заевшая пластинка:

– Месяц, месяц!

И встревожено говорит нам:

– Месяц.

Мать решает, что мы должны погулять. Это успокоит отца. Мы выходим на улицу. Слева отец, справа мать.

Я не замечаю её морщин. Мне кажется, она не меняется. Отец по сравнению с ней глубокий старик. Он хорохорится, но я понимаю, с каким трудом ему даётся эта лёгкость.

Мы часто останавливаемся, он наклоняется и массирует больные колени. Ходить ему всё тяжелей. Но он гордо вышагивает рядом, как бы говоря всем:

– Мой сын герой.

И смотрит на всех так, словно он получил железный крест.

Родители гордятся тобой, родители счастливы. Все невесты города твои, выбирай любую. Женихов с каждым днём всё меньше. Их нет, их почти нет. Многие убиты. Траурные объявления в нашей городской газете стали обыденностью. И всё молодёжь, молодёжь… У них не было никакого желания умирать. Что они испытали в своей короткой жизни? У них, как и у меня, были планы на будущее.

Мать моего одноклассника, фрау Шмит, узнаёт меня, хватает меня за локоть и говорит:

– А моего Ульриха убили. Мне вернули письмо на фронт с пометкой: «Пал на поле чести».

Она роется сумочке, достаёт фотографию и показывает мне:

– Вот фотография его могилы.

Если б вы знали, фрау Шмит, сколько я перевидал таких могил, но сочувственно киваю головой. Она бережно убирает фотографию в сумочку и спрашивает:

– Ты не встречал его там, в России?

Я смотрю в её выгоревшие глаза. Ей ничего не надо. Она просто прикоснулась к тому, к кому прикасался её сын. И это согревает её.

– Нет, фрау Шмит, Россия огромна.

Я спешу дальше, а она стоит и теребит ручку сумочки.

Ульрих, толстяк Ульрих. Тогда я потешался над твоей полнотой, теперь мне искренне жаль, что тебя нет на этом свете.

Фрау Шмит замечает идущую по своим делам кошку. Забывает обо мне, наклоняется и, приговаривая, гладит её:

– Пошли ко мне. Я дам тебе молока.

Но ты жив Вилли Хейндорф, ты в отпуске, ты дома, все восхищаются тобой и относятся с уважением. Первыми протягивают руку и радостно восклицают:

– Здравствуй, Вилли.

– Как ты возмужал, Вили!

– Как дела на фронте?

И я отвечал фразой, которую, кажется, выучил по дороге сюда:

– Да, война в России – это война.

Даже те, кто недавно презирал и ненавидел меня, кланяются и улыбаются.

Вот она идёт навстречу со своим отцом.

Ах, Хелен, когда-то я был влюблён в тебя. Но что я видел в твоих глазах, кроме презрения? Что? Теперь ты сама любезность. И осторожно пальчиками трогаешь рукав мундира, как бы стучишься в закрытую дверь.

Пару лет назад я бы прыгал от счастья от этого прикосновения, но теперь мне всё равно.

Твой отец, не знавший, как меня зовут, вдруг выучил моё имя и бодро говорит, выпятив вперёд свой круглый животик:

– Вилли, ты стал настоящим мужчиной. Заходи вечером, потолкуем. Попьём пивка или ещё чего-нибудь покрепче.

Он подмигивает и кивает на свой двухэтажный особняк в конце улицы и, посмотрев на дочь, добавляет:

– Хелен будет рада.

– Я постараюсь, – успеваю я только сказать.

Мать с отцом тянут меня уже дальше. Мы переходим на другую сторону.

Господина Циглера никто не любит. Это он сказал фрау Шмит: