Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

И поэтому он сказал скорее себе, чем Гришке:

– Будет и на нашей улице праздник.

Гришка радовался чужому вниманию к своей персоне. Но внимание вниманием, а война войной.

Здесь, в непривычной жителям лесов степи, где, куда ни кинь взгляд, всюду простор, где нормальному человеку и глазом зацепиться не за что, чаще, чем обычно, посещала тоска. И от этого люди быстрее притирались друг к другу.

Так потихоньку между Григорием и Иваном завязалась дружба не дружба, а так, приятельские отношения.

Только однажды Григорий сказал Ивану с сожалением:

– И вы, значит, в бога не верите.

Иван не нашелся, что ответить, а Григорий и не ждал ответа, отошел, чтобы человек сам с собой разобрался.

Верил Иван или не верил, но не кричал на каждом углу, как Семён, что он атеист и бога нет.

И ещё одна странность была в Григории.

Он был без ума от живности, будь даже это безмозглая курица, и к ней относился с теплом. Но более всего его радовали встречи с лошадьми.

Вот и сейчас им перед самой атакой привезли НЗ. Ездовой невдалеке остановил подводу и прокричал недовольным голосом, не желая слезать с телеги:

– Вам, что ли, поклажа?

Все сначала подумали, что в очередной раз привезли патроны или гранаты, а так как предыдущие не кончились, то запас был не особенно нужен. Поэтому и не двинулись с места.

А ездовой не унимался, шило, что ль, у него в одном месте застряло или страшно рядом с передовой. Он и давай глотку драть:

– Вам поклажа или не вам?

– Что за поклажа? – наконец, не выдержав его криков, спросил Семён, выбираясь из окопа.

– Сам разбирайся. Мне сказали доставить. Вот я и доставил. А что доставил, не моё это дело. Может, это военная тайна, а мне знать не положено.

Семён уже хотел обругать нерадивого возницу, но, взглянув на ящики, аж присвистнул от удивления и затараторил:

– Вот те на, едрёна корень. Что ж это такое? Нам это?

– Вам, вам.

На его необычные стенания поднялся весь взвод.

– Что там такое? – поинтересовался Иван.

– Тушенка, братцы, – радостно сообщил Семён, подавая Ивану банку и добавляя: – И сало, и сухари.

Гришка, словно ему было неинтересно содержимое поклажи, подошел к каурой лошадке и поглаживая приговаривал:

– Устала родимая?

И сам за неё отвечал:

– Устала.

И добавлял как бы от себя:

– Нам бы с тобой землю пахать, а мы воюем.

И лошадь, соглашаясь с ним и радуясь сочувствию к её незавидной судьбе, где хозяева могут меняться чуть ли не каждый день, шевелила ушами, трясла головой и ржала. А он, покопавшись в мешке, нашёл кусочек сухаря и угощал смотревшую на него с преданностью лошадь.

Даже Семёна удивляла эта способность Гришки находить общий язык с животными. И сейчас весь взвод смеялся над словами Семёна, переключившими внимание с тушенки на Гришку:

– Григорий, никак родню встретил.

Это был смех людей, не раз переживших смерть, перенесших непосильное, ни с чем не сравнимое напряжение, получивших, наконец, возможность расслабиться, беззлобно пошутить над другим. Поэтому Семён продолжал:

– Познакомил бы и нас с ней.

А Григорий, ничего не отвечая, дотрагивался до ноги лошади, та поднимала ногу. Он осматривал копыта, трогал подковы и, недовольно покачивая головой, выговаривал ездовому:

– Подковы чуть держатся.

Если б возница был дельный человек, который объяснял, что непременно всё исправит при первой возможности, но вознице нет дела до животины и он сказал надменно:

– Не лезь не в свое дело.

Но Гришка, видя холодность души в человеке, пытался и такого пронять, сказав:

– Танк хоть и железный, а всё одно уход требует, а лошадь живое, это понимать надо.

Но сердца за время войны очерствели, и человек отмахивался от него, как от назойливой мухи, говоря:

– Иди, иди, свою работу исполняй, а в чужую не лезь.

– Эх, – сокрушался он, и отходил от такого окаменевшего человека, как от прокаженного, но, уходя, утешал скотину:

– Потерпи, милая, война скоро кончится, не вечно же она будет продолжаться.

И лошадь трясла головой, соглашаясь с ним, и, наверное, сожалела, что понимающий человек не может быть рядом. А управляет ею какой-нибудь истукан, у которого и души-то нет, и руки не из того места растут, а она, взятая на эту войну, не понимала, что происходит изо дня в день вокруг. И не было в её военной жизни ни дня покоя, только окрики да болезненное стягание или кнутом, или вожжами.

А возница, недовольный присутствием Григория, выговаривал ему в спину:

– Ступай, откуда пришел.

Но Семён, занятый тушёнкой, услышав его грубый ответ Гришке, вдруг переключил всё внимание на немолодого, заросшего щетиной возницу и заявил, распаляясь от своих слов:

– Ты с кем так разговариваешь? А?

Возница затих, чувствуя твердость в словах Семёна. А тот не унимался, сознавая свою власть.

– А я вот сообщу куда надо, как ты относишься к военному имуществу. Тебя по головке не погладят, тебе покажут кузькину мать.

Мужик смутился и заискивающе сказал:

– Я разве виноват? Покоя не дают. Целый день туда-сюда. Едим на ходу. А про подковы докладывал. Лошадей мало, вот и мотаемся то на передовую, то с передовой, и на ремонт стать некогда. А как бомбёжка, хоть плачь. Я-то спрячусь, а лошадям каково, они-то за что страдают. Сколько их побило.

Повозочный помолчал и добавил, слегка дергая вожжами:

– Она у меня третья.

– А зовут-то как? – поинтересовался Семён.

– А, – махнул рукой ездовой, – как назову, так и зовут. Да разве я ей зла желаю?! Ей в сто раз тяжелей, чем нам. Ей, кроме бога, – он кивнул на небо, – и пожаловаться некому. Время такое. До человека дела нет, а до лошади… – и он махнул рукой.

– Да, – согласился, успокоившись, Семён.

Ящики выгрузили, подвода двинулась дальше, и все разошлись по своим делам, только Гришка смотрел вслед. Словно встретил что-то родное, и тут же пришлось расстаться. И даже ком подступил к горлу, он сглотнул и пошел к собравшемуся вокруг тушенки и потому оживлённому взводу.

Семён стал делить. В другие разы Гришке досталось бы самое плохое, но в этот раз Семён выбрал самый смачный кусок сала и подал его Гришке. Тот удивился и взял. Кто-то из взвода пытался возразить:

– Почему ему?

Но Семён обрезал:

– Когда Гришке плохой кусок, а тебе хороший, ты молчишь, а когда наоборот,