Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Слова Семёна протрезвили всех, и никто больше не возражал.

Едва успели поделить, как прибежала собака. Наверное, учуяла запах сала. Удивительно, откуда она взялась в голой степи.

Но все в один голос говорили:

– Опять к Гришке гости.

И тут же позвали его:

– Григорий, выходи, родня пришла.

Григории вышел из-за посторонившихся солдат, склонился над собакой, погладил её по голове, и о чём они беседовали, одному богу известно. После он дал ей немного сала и сухарь. Собака мгновенно проглотила это. Благодарно лизнула Гришке руку и убежала по своим делам, весело виляя хвостом.

Семён удивлялся и спрашивал:

– Как ты их, Гришка, не боишься?

– А чего? Живой, живого всегда поймёт. Собака – не человек, зря не лает. Тут причина нужна.

Нет, понять другую, не человеческую душу Семён был не в состоянии. Но это умение Гришки общаться со всем живым слегка подняло его в глазах Семёна. Но это сейчас, а пройдёт день или два, и раздраженный чем-нибудь Семён обязательно натыкался на стоящего без дела и созерцающего небесную бесконечность Гришку.

– Стоишь, богомолец, – бурчал в таком случае Семён.

Григорий молчал.

– Эх, не я взводный, я бы тебе показал, где раки зимуют, – не унимался он.

Григорий молчал.

– Истукан ты, а не человек, – уже спокойней заключал Семён.

Григорий продолжал молчать.

Семён махал рукой и, раздосадованный непробиваемостью Гришки, уходил подальше от источника своего раздражения.

Раздача тушёнки и сала происходила перед самой атакой. Наверху посчитали: сытый боец веселей наступает.

Оно так и было, в голой степи разжиться провиантом нельзя, взять негде. Если только суслика подкараулишь. Но не лежала русская душа к похожим на крыс мелким грызунам. А подстрелить зайца не удавалось. Хоть они, напуганные неумолкающим грохотом, и были слегка очумелые, хоть и метались туда-сюда, а попробуй попади. Если только взрывной волной накроет, но такое если и случалось, то раз или два, не больше.

Рядом с войной живность жить не хочет, ей покой и тишина нужны. Вот и бежит от таких мест подальше.

Когда немцы начали наступать, Григорий хоть и испугался, но стерпел и страх свой не показал. Хотя крестился и читал про себя молитву. Но бог богом, а страх страхом.

Когда танк ползет, грохоча железным нутром и лязгая гусеницами, кто хочешь испугается, потому и кажется, что ползёт на тебя и стреляет только в тебя.

И Иван, и Семён, и взводный сколько ни прятали страх внутрь, а вон у каждого на лбу страх так и сидит.

На словах все герои. Пули да осколки не разбирают, кто герой, кто не герой, всех крестят одинаково.

Но бой шел не минуту, не две, и все, забыв про страх, стреляли без перерыва, словно каждый спешил выпустить больше пуль и, может, потом, после боя, похвастать перед другими:

– Вот я герой, вон сколько пуль по немцам выпустил.

Но после боя азарт быстро остывал и хотелось не хвастать, а посидеть в тишине. А похвастать потом, когда пройдёт день или два. И вспомнить про это, просто по случаю, а не ради бахвальства.

Ещё не было приказа о наступлении, а что-то тяжёлое навалилось на взвод, и не слышно не то что шуток, а и разговоров. Каждый думал о смерти. Нет, никто не говорил: меня, мол, завтра убьют, но внутри сидел страх того, что это может случиться. А в наступлении не бывает такого, чтобы все остались живы.

Тогда, перед самой атакой, когда что-то надломилось внутри Гришки и он закричал, закричал не своим, а чужим голосом, а Иван влепил ему оплеуху, он очнулся и вместо обиды подумал:

– Что это со мной?

И в атаку шел не он, а кто-то другой, и тому, другому, было страшно, а ему, мчавшемуся навстречу немецким пулям и снарядам, страх был неведом. И только когда снаряды при взрыве, поднимаясь фонтанами кверху, осыпали его землёй, как дождем, он вдруг осознал, что его могут убить.

И остановиться нельзя, припасть к земле и слиться с ней, сделаться невидимым и прижать страх. Все бегут вперёд, и он вместе со всеми. Но сейчас, на бегу, он успевает, никого не стесняясь и не таясь, кричать не вверх небу, а вперёд, словно он там, за немецкой линией обороны:

– Господи, Иисусе Христе, спаси и сохрани. Матерь, Царица Небесная, спаси и сохрани!

И свободной рукой, в другой-то винтовка, крестится.

Вдруг взрывы покрыли всё кругом, и не стало видно не то, что солнца, а даже неба. И Григорий припал к земле, и все припали к спасительной земле.

И казалось, ничего живого не должно остаться на этом месте. А снаряды рвали и рвали и без того изорванную землю.

А после всё стихло, Григорий и все остальные поползли обратно в свои окопы. И там, собравшись вместе, радовались, что остались живы.

Не досчитались Семёна и Ивана. Люди эти были дельные, не пустобрёхи. Во взводе верховенствовали и ратному делу нужные и полезные. Вот их и не стало. Верней, они есть.

Вон они лежат на нейтральной полосе, безразличные ко всему и всем.

Взводный загрустил, словно лишился опоры, а, по сути, так оно и есть. Выглянул из окопа, посмотрел на лежащие фигуры. Ещё раз убедился в их смерти и с тяжелым чувством, что потерял не просто хороших, а нужных людей, пошел писать похоронки. Приятного мало, а надо.

И разговоры во взводе перетекли в воспоминания. Какими были, помнили все. И как забыть, полчаса назад были живы и здоровы, а теперь… Одно только успокаивало, что смерть забрала их, их, а не тебя.

Григорий сел на корточки и, держась левой рукой за винтовку, как за крест, склонив голову, тихо стал читать молитву, помятуя о новопреставленных, изредка крестясь. И слёзы накатывали ему на глаза. И он не стесняясь вытирал их тыльной стороной ладони. И до всех доносилось:

– Господи… Аминь…

Все смотрели на него, и никто не осуждал, потому что у них настроение не лучше.

Но даже в этот тяжелый момент пули злобно свистели, пролетая над окопом, и, не находя поживы, обессиленные, вонзались в землю. Война не кончалась. Война есть война. Это не прогулка.

Мне повезло: я еду в отпуск. Проездные документы на руках. Все окружают меня, похлопывают по спине, словно желают убедиться, что это не сон и я на самом деле уезжаю. Им жаль расставаться, но что делать…

Я читаю вслух памятку отпускнику и комментирую:

– Первое –