Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Это слышали многие и приняли на свой счёт. Его совет относится ко всем, но только не к нему.

Господин Циглер любит поесть и не понимает церемоний по отношению к другим. Но не стерпит этого по отношению к себе.

Он приходит вечером и чуть ли не силой тащит меня к себе. Мать не хочет меня отпускать. Но он говорит:

– Ничего с ним не случится, фрау Хейндорф. Посидит часок у меня в гостях и вернётся домой. У нас в городе, славу богу, не стреляют.

Я иду рядом с ним. Теперь он выступает важно, словно говорит всем, кто нам встречается:

– Вот веду фронтовика к себе домой. После солдатского пайка надо же угостить парня.

Мы входим в дом. Нас встречает Хелен. На ней меховое манто, а в ушах, на пальце поблескивают прозрачные камушки. На столе тесно от блюд. Неужели это всё нам троим? Запах мяса приятно щекочет ноздри. Мы едим. В камине весело потрескивают дрова. Со стены на нас смотрит фюрер.

Господин Циглер говорит дочери:

– Хелен, положи гостю мяса. У них на фронте так не готовят. Французский сыр, пробуй, Вилли, бери. Не стесняйся. Теперь все можно достать. Было бы желание.

Откуда такое изобилие, когда вся страна живёт почти впроголодь.

Ну да, ну да… Господин Циглер много работает. Армии нужны ручки для гранат и приклады для ружей. И с каждым днём этого нужно всё больше и больше. Всё для победы. Его фабрика работает в две смены и едва справляется с заказами.

– Выпьем за победу. – Господин Циглер поднимает бокал.

Я и Хелен поддерживаем его. За победу пьём до дна.

Мне хочется спросить у господина Циглера: «А костыли ваша фабрика не делает?» – но я не спрашиваю. Мне и так ясно. Костыли не тот товар, за который будут щедро платить.

Вам не нужна победа, господин Циглер. Чем дольше мы будем воевать, тем дольше будет у вас сытая жизнь, а у Хелен появятся новые камушки и гораздо крупней, чем те, что на ней сейчас. Она подносит к моим глаза свой перстенёк и говорит:

– Правда здорово?

Я согласно киваю.

– Отец отвалил за всё это, – она дотрагивается до серёжек своими тоненькими пальчиками, – уйму денег.

Мне больше не хочется есть, я встаю. Это неожиданно для господина Циглера и для фройлен Хелен. Я встаю и иду к выходу.

Лицо Хелен слегка пунцовеет, губы отца вытягиваются в трубочку.

Она бежит, догоняет меня в прихожей и тихо спрашивает:

– Ты зайдёшь ещё?

Я беру её за талию, от неё пахнет духами, она отстраняется от меня.

Ты всё та же, фройлен Хеллен. Твоему отцу нужен наследник, а тебе муж.

Спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу, я раздражен, хочется обернуться и крикнуть ей:

– Не переживай, Хеллен. За деньги твоего отца много найдётся охотников стать твоим мужем. Но не я. Там, в России, всё видится по-другому. Там люди живут искренне. Или мне так кажется. Даже когда каждое мгновение ты можешь уйти в небытиё, ты где-то не договариваешь, а где надо сказать, молчишь. Таков я, таковы мы все.

Через неделю, утром проснувшись, я вдруг понял, что хочу туда. Обратно в Россию. От этой размеренной жизни я сойду с ума.

Отец подарил мне в дорогу кожаные перчатки на меху, мать вязаный жилет и носки. Зачем мне зимние вещи? Зимой я буду дома. Я уверен, Рождество я встречу дома. Но я не отнекивался, я взял. Не хотелось их расстраивать.

На вокзале я пожал руку отцу, обнял мать и побыстрей запрыгнул в вагон. Я машу им из окна. Поезд трогается, мать смотрит так, словно видит меня в последний раз. И я говорю про себя, как будто обращаюсь к ней: «Прости, ма, но я хочу туда, в Россию. Сам не знаю почему. Эта страна, как магнит».

Паровоз напрягаясь вытягивает вагоны и меня из мирной жизни. Мы катимся всё быстрей и быстрей.

Мать, наверное, плачет. Отец успокаивает её. Они медленно бредут с вокзала, все сочувствуют им. Дом рядом. Все в слезах, они возвращаются домой. А поезд несёт меня дальше.

Вот и Россия. Те же серые пейзажи с пожухлыми листьями. Полуразбитые станции. Копошащиеся люди. Непонятно, кто это – немцы или русские. Я с нетерпением жду встречи со своими.

Старый взводный, хоть и был уже в солидном возрасте, старше Ивана на пять лет. Хоть и относился к службе с почтением, но на солдат смотрел спокойно, зря стружку не снимал и требовал, когда в этом возникала необходимость, а не ради прихоти или каприза вышестоящего начальника, поэтому в батальоне считался за строптивого, хотя и дельного офицера. Был бы покладистей, давно бы ротой командовал, как его однокашники, а так только взводом.

Конечно, это рано или поздно случилось бы. Но шальной немецкий снаряд вырыл большую воронку, засыпал чахлую зелень рыжей глиной, а осколки посекли весь левый бок взводного.

Когда подняли, он ещё дышал. Долго собирался с силами и, держа Ивана за руку и заглядывая ему в глаза, сказал тихим голосом:

– Вот и мое время пришло.

И добавил с сожалением:

– Ничего не успел сделать…

Правой рукой потянулся к карману гимнастёрки, но израненное тело истекало кровью, и он, не осилив этого движения, уронил руку и сказал, превозмогая боль:

– В левом кармане гимнастерки письмо с адресом. Допиши, чтоб сын мать берег… Не забудь.

– Сделаю, – обещал Иван.

– Эх, – с затаённой горечью произнёс взводный, и его не стало.

Похоронили его в этой же воронке. Накрыли шинелью и забросали землёй. Хоть и сделали всё как положено, но получилась не могила, а непонятно что.

– Ладно, хоть так, – успокаивал себя Иван.

Хотя, если честно сказать, взводный в понимании Ивана достоин большего, а не только воткнутого в землю штыка от «мосинки» и каски на нем.

– В этой кутерьме доски для памятника не найдёшь. И то хорошо, хоть похоронили, – оправдывал себя Иван.

И в этом была горькая правда летнего отступления сорок второго года, когда не то что хоронить, а и посмотреть, где лежит человек, некогда.

Это страшно и неотвратимо давило на всех. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, как пишут в похоронках, – без вести пропавший. И не дает покоя, что не будет у тебя не то что памятника, а даже могилы. Это угнетало больше, чем возможность погибнуть. И те редкие случаи, когда случалось