Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

А дальше случилось то, от чего Ольвия и по сей день не может опомниться. Скифский вождь негаданно прислал ее отцу, архонту города, богатые и щедрые дары. Двое долговязых конюхов едва удерживали под уздцы коня. Нет, не коня скифской породы, хоть и неказистого на вид, но выносливого в степях, а дорогого чистокровного скакуна, купленного скифами где-то в Азии. Уздечка коня была украшена золотыми бляшками, спина покрыта золотисто-желтым шелковым покрывалом, которое по краям тоже было усыпано золотыми бляшками. За конем шел старый чернобородый с проседью скиф в башлыке и держал в руках золотую чашу, что так и вспыхивала на солнце желтым пламенем. А за ним шагал дюжий воин в бронзовом шлеме и панцире и на вытянутых руках нес дорогой меч в золотых ножнах. Замыкали эту необычную процессию два юноши, и каждый нес по доброй связке мехов.

Почти весь город высыпал поглазеть на скифские дары; горожане ахали и охали, восторженно цокали языками, возбужденно переговаривались между собой.

— Слава богам, беда миновала город!..

— И впрямь, если бы скифы собирались напасть, к чему бы такие дары?

— Оказывается, кочевники не такие уж и злые люди.

— Но что же они пожелают взамен?..

Скифские послы пожелали в жены дочь греческого архонта.

Еще и объявили торжественно, что сын вождя Ора, внук вождя Лика, правнук вождя Спира, родич самого царя Спаргапифа, непобедимый и славный Тапур хочет взять в жены дочь греческого архонта, что он, Тапур, обещает ее беречь и что будет она повелительницей кочевых племен, а кочевники отныне будут поддерживать с греками мир, дружбу и торговлю. Если же грекам понадобится военная сила, Тапур всегда пришлет на помощь свои отряды…

Родон, с облегчением вздохнув, что беда все-таки обошла город стороной, ожил, повеселел душой, хотя и виду не подавал, что у него гора с плеч свалилась и город спасен. Он чинно принял дары, похлопал коня по шее и сам повел его по городу под уздцы. Сватов дома принял как дорогих гостей, велел из погреба достать лучшие вина, сам им наливал в чаши, хвалил Тапура — какой же он славный вождь, хвалил свою дочь — какая она красивая, скромная, добродетельная и воспитанная, а захмелев (он пил с теми степняками как равный с равными!), сам проводил их за окраину, и долго с ними прощался и обнимался, и уверял их в своей дружбе, а скифы уверяли архонта в своей и клялись вовек жить братьями…

А вернувшись, отец попытался обнять дочь за плечи и, дыша на нее вином, все бормотал о каком-то негаданном счастье, которое «наконец-то заглянуло и к ним».

— А о моем счастье ты подумал? — только и смогла спросить ошеломленная дочь.

Родон мигом протрезвел и сказал, что служить своему народу, гражданам и полису — это и есть счастье, и она, Ольвия, должна гордиться, что именно ей выпала такая честь…

Ольвия плакала всю ночь.

А утром отец был уже таким, каким она привыкла его видеть всегда: суровым, нахмуренным, неразговорчивым, даже колючим на вид, с сухим, жестоким лицом, на котором тщетно было бы искать и следа сочувствия…

Как ни просила, как ни молила его Ольвия не отдавать ее тем дикарям из чужих степей — не внял он ни ее слезам, ни ее мольбам, ни ее крику и отчаянию. Отдал ее скифу! Жестокому кочевнику, в дикие степи, куда ни один грек, кроме купцов-сорвиголов, не рискует и носа сунуть. Отдал, еще и сказал:

«Нам нужно укреплять отношения с кочевыми скифами. Они — варвары, не вполне надежные, но… нужно. Понимаешь, нужно. Для благополучия города».

Жестокий! Вздумал породниться со степняками, а разве до этого греки с ними враждовали? Ну, ненадежные они, коварные, но ведь и не нападали до сих пор на город. Так нет же, отцу захотелось еще и породниться с кочевниками, иметь их вождя своим зятем. Вот он и роднится с кочевниками, а каково теперь ей? Как жизнь свою спасти? Придется ей испить до дна свою горькую-прегорькую чашу, ведь отец пил хмельное вино с ее поработителями.

Ох, отец, отец!.. Я же у тебя одна-единственная… Как ты мог отдать меня невесть куда и невесть кому?

А кибитка, ее постылая войлочная темница, все дальше и дальше катится в глубь степей, и с каждым оборотом высоких скрипучих колес угасает надежда вернуться в родной дом. Нет ей пути назад. Что скифы берут, то держат крепко и никогда не возвращают.

Вот так, отец! Укрепляй свои отношения с кочевниками, укрепляй на горе родной дочери.

В минуты тоски являлся он.

Она видела сияющего Ясона, с нежной лазурью в прекрасных глазах. Так и не сошлись их пути… Ясон, Ясон, ясное солнышко…

Отец меня, по сути, продал, родной город и пальцем не шевельнул, чтобы меня спасти, наоборот, радовались горожане, что откупились от кочевников мною… Один ты у меня остался, Ясон, остался далеко отсюда, за Гостеприимным морем, в неведомых Афинах. Но ни один скиф, даже вся их орда, не запретит мне думать о тебе, мальчик мой. Хоть ты и далеко, но ты рядом, не за морями, не за горами, не за степями, а рядом… Вижу твои голубые глаза, думаю о тебе, вспоминаю… А вспоминать прошлое — единственное, что мне остается в этой кибитке…

Вспоминала, сквозь слезы вспоминала…

В детские годы Ясон был большим фантазером и мечтателем. Все любил выдумывать страшные и причудливые истории и разные невероятные приключения, которые якобы с ним случались.

Начинал всегда так:

— Потемнело однажды солнце, появилось в наших краях страшное-престрашное чудище… Еще злее, чем Горгона [8]. На Горгону взглянешь — в камень превратишься, а на него глянешь — дым из тебя пойдет!

— А что оно такое… чудище?.. — делая вид, что ей страшно, шепотом спрашивала девочка. — Да еще и страшное-престрашное?

— Пожалуйста, сиди и слушай внимательно, — хмурился маленький рассказчик, и его прямо-таки распирало от важности того, о чем он говорил. — Разве непонятно? Вместо волос у него змеи, как у старой Мегеры [9]. Чу-уди-ище-е… С одним глазом, как у циклопа. Крылья у него огроменные. Как махнет ими — буря гудит, солнце меркнет, деревья к земле клонятся, а на море волны до самого неба вздымаются. Вот какое чудище появилось однажды в наших краях!

Ольвии было и весело, и будто бы даже немного страшно.

— Ну и выдумщик ты! И где такое чудище взялось?

Ясон на миг задумывался, а потом решительно восклицал:

— Когда ты узнаешь, что оно тебя похитит и на край света в когтях унесет, тогда будет не до смеха!

— Ой, страшно! — смеялась девочка. — И кто же меня спасет?

— Н-ну… — мялся Ясон и невнятно добавлял: — Один из наших прославленных героев.

— Может, Геракл? Больше меня спасать некому.

— Ну, Геракл уже все свои подвиги совершил.

Девочка весело смотрела на него и всплескивала руками.

— Уж не ты ли, мальчик? — А у самой глаза так и сияют, так и сияют. — Больше меня, несчастную, спасать некому.

Помявшись-поколебавшись, Ясон скромно признавался:

— Ну… хотя бы и я. А что? Вон Ахиллу было всего шесть лет, а он уже львов и вепрей убивал!

— Так то же Ахилл! — И девочка прыгала на одной ноге перед растерянным мальчиком. — Он же герой, а ты… Ой, не могу, ой, не могу… Ясон — герой! Ха-ха!..

— А ты не смейся!..

— Так смешно же…

Фантазии Ясона начинались одинаково (какое-нибудь самое ужасное чудище, которое и вообразить трудно, негаданно похищает Ольвию) и так же заканчивались (Ясон после ожесточенной битвы героически побеждает всесильное чудище и счастливо освобождает девочку. Живую-живехонькую, только немного напуганную).

— И не страшно тебе, — насмешливо допытывалась она, — с чудищами на поединок выходить?

— Я не ведаю, что такое страх! — упрямо восклицал мальчик.

— Может, скажешь, что ты и самой Ламии [10] не боишься?

Ясон на миг задумывался: Ламия? Это чудище тем и живет, что пожирает детей, и отец, стоило только Ясону расшалится, предостерегал: «Ой, гляди, чтоб тебя Ламия не схватила да не слопала!»