Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

Валентин Чемерис

Ольвия

Этот молодой скифский вождь — дерзкий и лихой — так и сказал ей, загадочно усмехаясь:

— Дочери греческого архонта не о чем волноваться. Клянусь бородой Папая: в степях за Борисфеном я буду беречь тебя пуще, чем своего коня!..

Ольвия с изумлением взглянула на него, встретилась с ним лицом к лицу — с людоловом из диких степей. И в его насмешливых зрачках увидела какую-то девчонку — испуганную, растерянную и совсем беззащитную. Увидела и с ужасом поняла, что это она сама…

— Нет… нет… — торопливо выставила она вперед руку, словно пытаясь защититься от его недоброй, как ей показалось, усмешки. Но черные, похотливые глаза вождя, полные блеска и еще чего-то непостижимого, неведомого ей доселе, немигающе смотрели на нее. И она опустила руку. И — странно! — на какой-то миг ей даже показалось, что он добрый. Или просто она хотела, чтобы этот степняк был добрым… Но эта хищная усмешка на сухих губах! Эта пружинистая, своевольная сила, что так и била из него! Этот откровенный и наглый взгляд необузданного, неудержимого кочевника!

— Ты… кто?.. — зачем-то спросила она. — Человек или…

— Нет, я — скиф! — Он играл треххвостой нагайкой, от удара которой лопалась кожа и на человеке, и на звере. — А скифы сильнее всех людей. Первыми это ощутили на своей шкуре киммерийцы, что некогда жили в этих краях. Скифы пришли, одолели их и сделали их степи своими. А край тот киммерийский назвали Скифией.

— Не хвались, — сказала она, щур́ясь. — Я слышала, что скифов из Азии вытеснили племена массагетов. Отступая, скифы перешли реку Аракс, долго бежали… ну, отходили, пока не попали в землю киммерийскую.

— Кто кого теснил, мы массагетов или они нас, — пусть о том не тревожится дочь греческого архонта, — сдержанно ответил он, а ей стало немного легче оттого, что она все-таки уязвила его гордыню. — Ибо с тех пор, как мы пришли сюда, в степях к востоку и к западу от Борисфена, на юг и на север, нет народа сильнее нас. И покуда в небе сияет Колаксай [1], а на земле течет Арпоксай [2], мы — скифы! — владыки всех здешних родов и племен [3]. И пусть дочь греческого архонта не боится ехать к нам. У саев [4] ее жизнь будет в полной безопасности.

А ей стало страшно.

О мамочки, к кому же она попала!

И от этого страха в груди будто ком заледенел. Пропала ее жизнь! И никто не спасет ни силой, ни словом.

Но усилием воли она поборола в себе этот страх и стала открыто разглядывать его, так открыто, как не подобает девушке бесстыдно смотреть на мужчину, но пусть… Все равно уже… А так он хоть не будет тешиться, что она испугалась, что душу ее сотрясает дрожь от одного его взгляда…

Он совсем не был похож на тихого и застенчивого Ясона. Неудержимый и горячий, очевидно, жестокий, своевольный, хитрый и коварный, он насквозь пронзал, прожигал ее черными глазами. На нем голубая куртка, отороченная соболем, остроконечный башлык с золотым шишаком, из-под которого выбиваются черные волосы. Его конь грызет золотые удила. Скифы так и зовут своего всемогущего и богатого вождя: Тот, у кого золотые удила. Или просто — Золотые Удила.

— Спасибо, что ценишь меня хотя бы выше своего коня, — попыталась она говорить насмешливо, чтобы скрыть тревожное смятение в сердце.

— Не язви, гречанка, — предостерег он недовольно. — Конь для скифа — что крылья для птицы.

— Так и лети на своих крыльях! — И в отчаянии спросила: — Почему ты так на меня смотришь?

А он скалил белые крепкие зубы.

— Когда я впервые увидел тебя в городе греков — а это было весной, — то сказал себе: скиф, не будь вороной! Дочь греческого архонта слишком хороша, а потому должна принадлежать только тебе!

— По какому праву?

— По праву сильного, — все так же скалил он свои белые крепкие зубы. — Потому я пришел и взял тебя, пташка греческая.

— Вы, кочевники, всегда берете то, что…

— …что нам нравится, — насмешливо перебил он ее. — А красивых женщин мы всегда любим. Быстрых коней, ясное оружие и красивых женщин. Вот что мы, скифы, любим.

Его хвастовство начало ее раздражать.

— Вы, кочевники, не люди, а всадники на конях, — пыталась она уколоть его, но он в знак согласия с ее словами одобрительно и удовлетворенно кивал головой, и шишак на его башлыке вспыхивал на солнце белым сиянием. — Дикари с окраины цивилизованного мира! — выкрикивала она не столько от злости, сколько от отчаяния, что его ничем не пронять. — Вы творите произвол и грабите все племена в этих краях!

Он одобрительно кивал головой, шишак на башлыке вспыхивал, и это злило ее еще больше.

— Вас ненавидят!..

— Пустое! Лишь бы боялись да платили дань. Лишь бы наше оружие брало верх. А любить нас… ну, хотя бы меня, будут другие. Например, ты, пташка греческая… Чего дергаешься, злюка? Твой отец отдал тебя по доброй воле, а дары мои принял с благодарностью.

— А моего согласия ты спросил?

— Ха! — Он красовался в седле, пока конь его грыз золотые удила. — Стерпится — слюбится! Женщина идет не за того, за кого хочет, а за того, за кого ее отдают. Так было, и так будет. И не только у нас, но и у вас, у греков, тоже…

И это была правда.

Греческую девушку, которую родители выдавали замуж, везли в новую семью в нарядной, украшенной цветами повозке. Но стоило новобрачной переступить порог чужого дома, как повозку за дверью сжигали. Сжигали в знак того, что назад ей дороги нет, нет и не будет до конца ее дней. Отныне она переставала существовать для своих родителей, для родни, для всего белого света. Ведь повозка сожжена за дверью, а пепел развеян ветром, ведь у них, у греков, женщина делила со своим мужем только постель (чтобы у него были законные дети!), но не стол, потому что ела отдельно и к гостям мужа никогда не выходила. Самой же принимать гостей — и думать забудь! Дом чужой, мужнин, а мужа своего она, как и велит обычай, называла не по имени, а господином. Ибо, по сути, была ему не столько женой, сколько покорной хозяйкой и верной служанкой одновременно… Даже в покоях не вольна была ходить, где хотела: для жизни ей было отведено свое, женское, помещение — гинекей. В том гинекее и протекали ее одинокие дни. А муж обитал в просторном и светлом андроне. Здесь он принимал гостей, шумно пировал. Сюда она, законная, не могла и носа сунуть. Туда, свободно и не таясь, входила другая, чужая, куда более счастливая, чем она, жена своего господина. Входила гетера. Да и какой муж не имел гетеры? Что за любовь и утеха с законной?.. Потому для любви и утех муж находил себе гетеру, которая называла брак рабством, предпочитая ему свободную любовь, вина и философские беседы…

Горько подумала она об этом, а вслух упрямо воскликнула:

— Как бы там ни было у вас и у нас, а твоей я не буду никогда! Слышишь, кочевник?

— Слышу, не глухой. Дочь греческого архонта становится еще краше, когда гневается. А я люблю диких, необъезженных коней и непокорных женщин.

И снова он взял верх!

— Чтоб глаза мои тебя больше не видели!

И рывком опускает полог кибитки, потому что не хочет видеть улыбающееся смуглое лицо молодого вождя кочевников. Оно — лицо этого степняка — влечет ее, и это злит еще сильнее.

— Людолов!!! — кричит она в кибитке. — Хищник!!! Дикарь!!

А он, скача на коне следом за кибиткой, довольно усмехается.

«Моя… Но еще брыкается. Пустяки. Когда молодого коня арканом выхватывают из табуна, он тоже брыкается. Но как бы ни лягался, как бы ни становился на дыбы, как бы ни кусался, а все равно его усмирят, и узду наденут, и удила в зубы сунут. Ха!..»

И загорелое скуластое лицо Тапура с черной жесткой бородкой становится резким и своевольным.