Отречение - Алиса Клима

Окажись они в обычных условиях, Вера могла бы уехать, исчезнуть из поля его зрения, он мог закрыться и никогда не найти сил столкнуться с болью. Каким бы странным это ни казалось, но лагпункт был своего рода общиной, в которой люди должны были найти способ жить и проживать боль – бежать было некуда.

Эти две важные задачи были перед Ларионовым, и он неустанно обдумывал все в деталях. Он рассказал Вере о своих сомнениях в собственном прошлом, и Вера считала правильным отправиться в родную деревню и найти тех, кто мог его знать. Ларионов ощущал в последнее время небывалое воодушевление. Как только процесс сбрасывания старой кожи закончился, он почувствовал облегчение. Неудачи с Верой по-прежнему терзали его, но он смирился с тем, что Вера не могла принадлежать ему, и именно поэтому, как только наступила ясность, пусть и болезненная, ему стало легче. Он принял решение – оберегать Веру и сделать все возможное для улучшения условий в лагере. И сам факт принятия этого решения освободил его от многих страданий, порождаемых прежде колебаниями и самообманом.

Вера не понимала его настроения, но чувствовала, что в Ларионове появилось какое-то равновесие, которого недавно еще не было. Его перестали изматывать сомнения – вот в чем было дело. Вера заметно сблизилась с Ларионовым, так как процесс сбрасывания старой кожи происходил не только с ним, но и с ней. Ее метания между прошлым и настоящим, между обидой и прощением, между тем, что она хотела чувствовать, и тем, что чувствовала на самом деле, тоже незримо меняли ее.

Горе, отчуждение и презрение ко всему, что было причиной несчастья ее и ее семьи, каким-то странным образом все больше уступали место состраданию в ее душе, а сострадание было путем к воскресению. Думая беспрестанно о Ларионове, Вера все еще не могла полностью отвязаться от обид, которые относила на его счет. Но в ней постоянно шла борьба. То, каким она узнала Ларионова за семь лагерных месяцев, казавшихся теперь вечностью, только усугубило ее предубеждение в исключительности его вины и собственной правоты. В ней сражались человеческое и женское.

Человеческое все сильнее тянулось к Ларионову, женское же никак не могло его простить. Вера чувствовала, что ее человеческое и женское не должны быть разделимы и что ее человеческое должно быть выше ее женского. Но она никак не могла найти точку примирения своих человеческого и женского. Точка равновесия казалась видимой и в то же время несбыточной. Вера старалась нащупать ее, определить ее словами, но что-то прерывалось в этом процессе каждый раз, когда она уже подходила к развязке.

Однако у Веры не было сомнений в том, что она хотела Ларионову счастья. Его поездка в Москву тревожила ее, несмотря на его уверенность и внешнюю беспечность. В ней боролись эгоизм, желание видеть его в целости и сохранности рядом и понимание необходимости для мужчины выполнить свой гражданский, человеческий долг. Вера понимала, что, откажись он от затеи ехать в Москву, она бы разочаровалась в нем, но Москва в ее восприятии теперь означала только угрозу. Там было средоточие опасностей. Благословив Ларионова на это предприятие, Вера сделала выбор в пользу человеческого. Но с тех пор, как Ларионов затеял это дело, в душе Веры поселился страх за его жизнь.

* * *

Вечером того же дня, когда Ларису отправили в Сухой овраг, в бараках шло обсуждение вопроса, поставленного Ларионовым перед Комитетом: ехать в Москву с предложениями по улучшению лагерей или оставить все на самотек. Мужчины и женщины, уголовники и политзаключенные, рабочие, крестьяне и старая аристократия должны были сообща решить судьбу свою и Ларионова.

Допоздна народ не ложился. Брожения накалялись, и к двум часам утра стало ясно, что согласия достигнуть не удастся. Фимка был против и горланил громче всех. Большинство кивало и поддерживало Фимку, так как люди боялись новых репрессий. Страх, как самое проявленное и незыблемое в человеке чувство, сразу же стал преобладать. Вера знала, как трудно бороться со страхом, и не осуждала сомневающихся людей. Она также знала, что нет смысла пытаться насильственным способом склонить людей на свою сторону – народу было много, и народ был сильнее. Лишь самосознание людей могло что-то изменить – самосознание как наивысшее проявление воли человека, способное отделить людей от всего животного мира. Вера с интересом наблюдала за людьми и верила в то, что народ придет к единственно верному решению.

– Правильно Фимка говорит! – кричал усатый механик. – Народу сколько зимой почикали! Я жить хочу.

– Вот именно, – подхватил долговязый инженер. – Кому приспичило, пусть лезет на рожон, а я хочу срок отмотать – и к семье.

– Я не знаю, что конкретно предлагает гражданин майор, – сказал Файгельман, который все это время молчал, – но, по моим подсчетам, за несколько лет в лагерях умерло куда больше народа от голода и болезней, чем в той мясорубке. Я понимаю так, что Ларионов именно это и имел в виду, говоря о том, что смерть настигает и невинных, и виновных. И мы все знаем, что будь на месте майора Ларионова некто иной, мы пострадали бы несоизмеримо больше.

– Ларионов нам дал три дня, – говорила в это время Клавка в женском бараке, – надо до завтра отложить. Но учтите: если Ларионов уйдет, из нас всех котлету сделают.

Клавка пригрозила кулаком некоторым ярым противникам предложения Ларионова. Инесса Павловна похлопала Клавку по плечу, чтобы та успокоилась.

– Клава права, – сказала она. – Нам надо остыть и все осмыслить. Наши страхи оправданны. Однако именно благодаря Ларионову мы смогли организовать Комитет, восстановить политчасть, актовый зал и библиотеку; наладить уроки и привести в порядок барак для мамок и детворы.

– Да что говорить! – не выдержала Урманова. – Я – за Ларионова.

Разошлись по вагонкам. Только Фараон выл полночи и не давал всем спать, словно тоже охваченный тревожными предчувствиями. Женщины слышали, как на него прикрикивал Кузьмич на вахте, и смеялись.

Наутро разговоры были только о Ларисе. Женщины с нетерпением ждали, когда приедут Денис и Полька. Инесса Павловна попросилась у Ларионова в Сухой овраг проведать Ларису, и он разрешил, но велел дождаться тех двоих и уж потом ехать. Но к полудню Полька и Паздеев еще не вернулись. Не вернулись