Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

Высокая степень освоения Аронзоном литературы прошлого заставляет задать вопрос: всегда ли правомерно говорить о «влияниях», не скрываются ли за этим некая преднамеренность, некий прием? Действительно, тот факт, что в ряде зрелых стихов Аронзона мы без труда узнаём источники тех или иных строк и образов, не только не портит нашего впечатления, но напротив, узнавание явно наращивает семантическое пространство стихотворения, добавляя в его объем еще и заключенный в источнике смысл. В таком случае это позволяет фиксировать не столько «влияния», сколько диалог поэта с искусством прошлого, намеренную адресацию читателя к тем или иным художественным произведениям. Так, в посвященном Хлебникову стихотворении («Запись бесед», III) одна из строк — «И умер сам, к чему рыданья?» — очевидно перекликается со строкой стихотворения Лермонтова «Смерть Поэта»: «Убит!.. К чему теперь рыданья».

Переклички с поэзией прошлого могут быть куда более тонкими и сложными. Стихотворный шедевр Аронзона «Несчастно как — то в Петербурге…» завершается строками:

О каких деревьях и о каких листьях идет речь? — В предшествующем тексте прямых объяснений мы не находим. Также не удается найти и источник взятых в кавычки, обозначенных как цитата строк — они, очевидно, собственные. При этом наиболее близким аналогом оказывается конец одного из аронзоновских стихотворений («Чтоб себя не разбудить…»):

Присутствующие в нем мотивы смерти, а также его концовка вызывают в памяти лирическое стихотворение Якова Полонского «Могила». В последнем речь идет о том, какое настроение может посетить двух любовников, вечером севших отдыхать под тенью дуба, выросшего на чьейто забытой могиле, а заключительная строка звучит так: «И тёмных листьев шум, задумавшись, поймут». В стихотворении Боратынского «На смерть Гёте» сказано: «И говор древесных листов понимал, И чувствовал трав прозябанье». Стихотворение «Чтоб себя не разбудить…» очевидно перекликается со стихотворениями «Могила» и «На смерть Гёте»; «Несчастно как-то в Петербурге…» явно связано с первым. В результате мы видим источники (а заодно и дополняем смысл) строки «но листьев, листьев шум откуда?». Примененный автором прием прямой речи оказывается, так сказать, «цитированием настроения» — семантическая емкость строки, а вместе с ней и всего стихотворения, возрастает вследствие отсылки читателя к поэзии прошлого.

По всей видимости, в этом разнородном множестве «стихотворных составляющих» было обнаружено то, что их внутренне объединяет, то, что порой называют самой «субстанцией поэзии». Тут потребовались переосмысление природы стиха, глубинные сдвиги в восприятии и репродуцировании традиции. Поэтому трудно не согласиться с Вл. Эрлем, который писал, что для поэтики Аронзона характерно наличие взрываемой, разрушаемой изнутри традиционной основы и эксперименты в области, условно говоря, авангардной поэтики[39]. Уточним лишь, что здесь до поры до времени присутствует не только (а зачастую и не столько) разрушение как таковое, сколько значительная, но не производящая разрывов трансформация, вызванная несомненной новизной поэтического ви´дения. Рассечение традиционной ткани стиха произведено в первую очередь там, где трансформация невозможна.

Если заимствования, позитивные влияния могут осуществляться только по направлению от предшествующих авторов к последующим, то взаимодействие через скрытый «вечносущий поэтический дух» (в данном случае путем конструирования «первопоэзии») не подчиняется власти обычного времени, и тогда последующие поэты могут оказывать влияние на предыдущих. Не это ли имел в виду Аронзон в раннем стихотворении «Каким теперь порадуешь парадом…»:

В последний период творчества Аронзон прибегает и к новому методу работы с текстами предшественников. Если раньше он стремился более или менее сохранить настроение, «поэтическое содержание» использованных источников, а текст «цитаты» мог быть в значительной мере видоизменен, то в последние годы положение меняется порой на обратное: строительным материалом собственных произведений могут становиться точные (или почти точные) языковые выражения других поэтов, но Аронзон по-своему изменяет их «поэтическое содержание», создавая самобытные центонные конструкции. Так, одно из стихотворений Аронзона зимы 1968–1969 годов — «Из Бальмонта» («Русалку я ласкал…»), включенное в «AVE», — состоит из неизмененных первых строк стихотворений Бальмонта, помещенных в оглавлении книги «Будем как солнце»; другое, «Лесная тьма», образовано аналогичным путем на материале стихотворений Брюсова (использовано оглавление его собрания в Большой серии «Библиотеки поэта»); два стихотворения Аронзона — «День с короткими дождями…» и «Проснулся я: ещё не умер…» — возникли в результате работы с дневниками и записными книжками Блока.

Одной из характерных примет художественного стиля поэта становится перенесение излюбленных образов из одного произведения в другое (ручей рисует имя, на вершине холма на коленях, семяизвержение холма и т. д.), со временем перерастающее в точное цитирование самого себя, причем осознанное не как повторение, а именно как цитирование, ссылка (ср. строки «Записи бесед», IV: «И я восхитился ему стихотворением: — Не куст передо мной, а храм куста в снегу», — со строками стихотворения «Благодарю Тебя за снег…»: «Передо мной не куст, а храм, храм Твоего куста в снегу»). Со своим словом поэт обращается как с чужим, а с чужим как со своим, и поэтический факт обретает надындивидуальную значимость как факт реальный.

Наверное, в сознании всякого автора нет и не может быть глухого барьера между феноменами творчества и реальными событиями его жизни. Не исключение и Аронзон. Свидетели тех уже уходящих в прошлое лет вспоминают, что он был весьма чуток к всевозможным проявлениям поэзии в быту. Так, будучи в Гурзуфе, Аронзон с женой получили из Ленинграда письмо, начинавшееся словами: «Печально как-то в Петербурге без вас…» Фраза превратилась в начало стихотворения «Несчастно как-то в Петербурге…» (причем первоначальный вариант был именно «Печально»). Или, идя как-то со своим другом Альтшулером по залитому солнцем Литейному, Аронзон восхитился: «Боже мой, как всё красиво!» Восклицание вскоре стало строчкой одноименного стихотворения.

В такого рода событиях самих по себе еще нет ничего необычного, и они остались бы общим местом в описании жизнетворчества поэта, если бы не оказались особым образом связаны со спецификой его художественного стиля. Цитирование и трансформация разнообразных бытовых реальных высказываний в произведениях Аронзона, несомненно, перекликается с нередко употребляемым им