Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

Мама и папа переглядываются. Они не верят, но не настаивают. Видят, что мне и так тяжело.

— Оставайся сколько нужно, — говорит папа. — Это и твой дом тоже.

После ужина, который я почти не трогаю, мама проводит меня в мою старую комнату. Все здесь осталось как прежде: узкая кровать, письменный стол, книжная полка. На стене висят мои школьные грамоты и фотографии с выпускного.

— Отдыхай, — говорит мама, поправляя подушку. — А утром решим, что делать дальше.

Когда она уходит, я долго сижу на кровати и смотрю в окно. На улице горят фонари, тихо и спокойно. Совсем не так, как в Москве, где даже ночью слышен шум машин.

Я достаю из сумки телефон, включаю его. Сразу сыплются сообщения и пропущенные звонки от Максима. Не читая их, удаляю все. Потом захожу в контакты и начинаю удалять номера. Всех, кто связывает меня с той, прежней жизнью.

Утром мама стучится в дверь.

— Ксюш, завтрак готов.

— Иду, — отвечаю я, но так и остаюсь лежать.

Мама заходит в комнату, садится на край кровати.

— Не можешь встать?

Я качаю головой. Действительно не могу. Тело словно налилось свинцом, каждое движение дается с трудом.

— Ничего, — мама гладит меня по голове. — Поспи еще. Я принесу завтрак сюда.

Следующие дни сливаются в одно сплошное пятно. Я почти не встаю с кровати, почти не ем. Мама носит мне еду в комнату, но тарелки остаются почти нетронутыми. Папа заходит по вечерам, садится рядом, пытается разговаривать, но я отвечаю односложно.

Через три дня я прошу маму о странной вещи:

— Мне нужно сменить номер телефона.

— Зачем? — удивляется она.

— Просто нужно. И удалить все соцсети. И, мама… Пожалуйста, никому не говори, что я здесь.

Мама смотрит на меня внимательно. Она понимает, что дело не только в потере ребенка. Что-то еще случилось, что-то, о чем я не готова рассказать.

— Хорошо, — кивает она. — Как скажешь.

Мы едем в салон связи, где мне оформляют новый номер. Старую сим-карту я выбрасываю, не задумываясь. Дома удаляю все аккаунты в соцсетях.

Хочется спрятаться от всего мира. Исчезнуть. Забыть и заставить всех забыть меня. Стать невидимкой, раствориться в воздухе.

— Мне нужно взять академический отпуск, — говорю я маме на следующий день.

— В университете?

— Да. У меня есть справка из больницы. Могу отправить документы по электронной почте.

Мама помогает мне составить заявление. Я отправляю его вместе с отсканированной справкой. Ответ приходит быстро — академический отпуск одобрен на год.

Теперь у меня не остается никаких связей с прежней жизнью. Ни мужа, ни учебы, ни друзей. Только родительский дом и желание никого не видеть.

Дни тянутся медленно и однообразно. Я почти не выхожу из своей комнаты. Читаю старые книги, которые остались здесь со школьных времен. Смотрю в окно на пустую улицу. Сплю по двенадцать часов в сутки, но все равно чувствую себя разбитой.

Любой громкий звук заставляет меня вздрагивать. Когда соседи включают музыку или во дворе лает собака, я инстинктивно съеживаюсь, прикрываю голову руками. А если на улице появляется незнакомый мужчина — почтальон, слесарь, кто угодно — я прячусь за шторой и жду, пока он уйдет.

Сердце начинает бешено колотиться, дыхание сбивается, руки дрожат. Я понимаю, что это неправильно, что нужно что-то с этим делать, но не могу себя контролировать.

Мама и папа стараются меня не трогать, не задавать лишних вопросов. Они просто рядом. Мама готовит мои любимые блюда, которые я почти не ем.

Проходит две недели такой жизни в коконе. Каждый день одинаковый: просыпаюсь, смотрю в потолок, встаю только в туалет, снова ложусь. Мама приносит еду, я делаю вид, что ем, а потом выбрасываю остатки в окно, когда она уходит.

Сегодня утром мама заходит в комнату с особенно решительным видом.

— Ксюш, — говорит она, садясь на край кровати. — Мне нужно в магазин за продуктами. Пойдешь со мной?

Я инстинктивно съеживаюсь под одеялом.

— Не могу, мам. Не хочу.

— Доченька, — голос у нее мягкий, но настойчивый. — Ты уже две недели не выходишь из дома. Это неправильно. Нужно хотя бы на воздух.

— Мне не нужен воздух.

Мама молчит несколько секунд, потом вздыхает.

— Ксюш, сходи в магазин. Не хочешь со мной, сходи одна. Мне нужно молоко, хлеб и масло. Список напишу.

Я поворачиваюсь к стене.

— Не могу.

— Можешь, — в ее голосе появляется та учительская строгость, которую я помню с детства. — Ксения, я понимаю, что тебе тяжело. Но так нельзя. Ты не можешь всю жизнь просидеть в этой комнате.

Она встает, подходит к окну, раздвигает шторы. Яркий мартовский свет заливает комнату, и я зажмуриваюсь.

— На улице такая красота, — говорит мама, глядя в окно. — Снег тает, появляются первые проталины. Скоро весна, Ксюш. Жизнь продолжается.

— Моя жизнь закончилась, — шепчу я в подушку.

Мама разворачивается ко мне. Я вижу краем глаза, как ее лицо становится строгим.

— Прекрати, — говорит она резко. — Хватит жалеть себя. Да, случилось страшное. Да, тебе больно. Но ты жива, Ксения. И пока ты жива, ты обязана жить, а не существовать.

Ее слова делают больно, но одновременно что-то во мне откликается на эту строгость.

— Мне страшно, — признаюсь я.

— Знаю, милая, — голос мамы снова становится мягким. — Но страх нужно преодолевать. По кусочкам, постепенно. Начни с малого. Дойди до магазина и вернись. Это всего пятнадцать минут.

Я лежу и думаю. Пятнадцать минут. Совсем немного. Может быть, я справлюсь?

Я медленно сажусь на кровати. Голова кружится — я слишком долго лежала.

— Хорошо, — выдыхаю я. — Попробую.

Мама сразу оживляется. Достает из кармана бумажку с уже готовым списком. Значит, она была уверена, что уговорит меня.

— Молоко, хлеб, сливочное масло, — читает она. — И вот деньги. Сдачу можешь потратить на что-нибудь для себя.

Сдачу можно потратить на себя. Совсем как в детстве. Я даже на миг улыбаюсь.

Встаю с кровати на ватных ногах. Подхожу к шкафу, достаю джинсы и свитер. Одеваться страшно, ведь это значит, что я действительно собираюсь выйти из дома.

Мама помогает мне причесаться, подает куртку.

—