Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич

Мария положила переплет на диван.

– Проблема пузыря, – сказал я.

– А, проблема пузыря, я так и знала… Знаешь, Ян, в последнее время я стала уставать от всевозможных пузырей… какой опять пузырь, почему все время пузырь… Что они делали… эти люди? Чем занимались в пространстве?

– Полагаю, что разметкой горизонта, – сказал я.

– Какого горизонта? Зачем его размечать?

– Горизонт вероятности, или горизонт предсказуемости. Гипотетический кошмар кибернетиков и Мирового Совета. Видишь ли, к середине двадцать первого века совокупная FS-глубина достигла шестнадцати часов…

– Какая глубина?! – перебила Мария. – Чего глубина?!

– К середине двадцать первого века компьютеры могли практически со стопроцентной достоверностью вычислить вероятность любого события. То есть будущее в пределах Солнечной системы фактически слилось с настоящим. И с каждым годом увеличивалась и степень слияния, и радиус сектора.

– Погоди… что значит будущее слилось… В чем это выражается?

– В границах сектора… или, точнее, сферы, фактор случайности исключен из бытия. А если событие предсказуемо, то, значит, ожидаемо. А если ожидаемо, то и предотвратимо. А следовательно, никто не может утверждать, что не задумано.

Кажется, Мария испугалась.

Я продолжил.

– Полагают, что форсирование экспансии связано именно с нежеланием самой активной части землян оставаться внутри ареала предсказуемости. Космос – это свобода, великий бег, воля.

Я взял переплет, выровнял, продел в отверстия бечевку, завязал. Красивая история, мне понравилась. Надо попробовать найти финал.

– Это правда? – спросила Мария. – Про распространение… области знания?

– Теоретических противоречий нет, первые опыты проводились еще в конце двадцатого века, сначала шахматные алгоритмы, затем система наблюдения за ближним космосом – пытались просчитать траектории астероидов, потом, по мере увеличения вычислительных мощностей, подключали погоду, экономику, социальные процессы. Именно поэтому в свое время был сделан акцент именно на развитии информационных технологий. Создать сферу предсказуемости – вековая мечта. Раньше это делали с помощью жабьей слизи, потом посредством квантовых генераторов…

Хитрый Уистлер. Мог бы прихватить папку с собой, но оставил ее на диване.

– То есть, когда мы на Земле, мы… мы… Сплавляемся по Мараньону?

Мы поднялись с дивана и пошагали дальше.

– В поле бесспорной определенности, – подтвердил я. – Но это касается лишь макропроцессов, вряд ли разметке подвергается трек каждого индивидуума. Хотя…

Мария оглянулась.

– Шутка, – успокоил ее я. – Прикладная соционика запрещена, так что никто нашего будущего не знает, не переживай. К тому же на Регене явно никакой определенности нет – мы слишком далеко, восемь векторов. А потом, расширение сферы неизбежно замедляется по мере ее вычисления, нужны совершенно иные машины, иные мощности…

– Что?!

Терраформер над Бенедиктом.

– Зачем такой рассказ было… сочинять?

Странный вопрос для библиотекаря, я ответил, подражая Кассини. Или Уистлеру.

– Скажем так… в рассказе про маркшейдера и навигатора в художественной форме отражен извечный страх человека перед восстанием машин. Популярный сюжет беллетристики. Более того, автор мультиплицирует эффект, прямо намекая на то, что восстание машин увенчалось успехом, но человечество про это не знает. Земная цивилизация утратила судьбу и пребывает в счастливом неведении об этом досадном обстоятельстве. Искусственный интеллект усыпил бдительность кибернетиков, внушив им иллюзию об отсутствии воли и приверженности к суициду, и в урочный час нанес незримый удар. Война была проиграна в несколько секунд, но никто про это не догадался…

Мария поежилась, в библиотеке действительно прохладно, видимо, процесс вымораживания червей Вильсона в разгаре.

– За исключением синхронных физиков, – добавил я. – Именно поэтому они занимаются потоком Юнга – сфера, просчитываемая компьютерами Земли, неизбежно расширяется, а следовательно, значительная часть ойкумены уже лежит в пределах горизонта. Но сохранились еще и зоны неопределенности. Уистлеру и прочим нужна скорость Юнга, чтобы бежать в непредопределенный, то есть подлинный мир.

Мария, похоже, была озадачена, опять оглядывалась, словно действительно ожидая коварного нападения, Барсика.

– Литература, – снова успокоил я. – Задача литературы – запутать читателя, сообщить ему иллюзию причастности, обвести вокруг пальца. Для этого она и была придумана.

– Совсем как синхронная физика, – добавила Мария.

– Что?

Мы остановились рядом со световым колодцем. Свет стекал сверху и слегка расплывался по полу.

– Ты видишь? – Мария указала под ноги.

Я пригляделся.

В круге света лежал комок спутанной стальной проволоки размером с кулак, но неправильной формы, похожий на грушу.

– Головоломка… – сказал я. – Кто-то потерял головоломку.

Я хотел наклониться и подобрать, но Мария крикнула:

– Стой!

Я замер.

– Не надо поднимать, – попросила она. – Пусть лежит, пойдем отсюда… дальше пойдем…

Мария взяла меня за руку, мы отправились дальше, почему она испугалась?

– А рассказ про девочку и корзинщика? Зачем этот рассказ?

– Пока не знаю, – ответил я. – Думаю, он включил его как некую иллюстрацию… мечты и надежды. Человечество всегда мечтает и надеется, даже на берегу Лисьего ручья.

Бежать. Лететь. Под парусами. На фотонных ракетах. В потоке Юнга. Вечная юность, вечная весна.

– Притянуто, – возразила Мария. – Сомнительно.

– Зачем тогда Уистлер вырвал именно эти страницы? Он ведь мог…

– Это шутка! Если ты успел заметить, у синхронных физиков странное чувство юмора! Они без остановки шутят! Их шутки грубы и бестактны, но они…

Дзинь.

Словно лопнула гитарная струна, мы пошагали на звук, конечно же.

Это была не струна, рыболовный шнур. Он свисал из светового колодца, и к нему была подвешена модель, планер, похожий на птеродактиля с перепончатыми папирусными крыльями. Мы подошли ближе.

Сделан плохо, видно, что человек, строивший планер, торопился. Бамбуковые палки, фиолетовая бечевка, шнур, страницы, вырванные из книг. Склеено, прошито, связано.

Мария вскрикнула и сделала шаг назад.

– Что?

Мария указала. Я вгляделся.

Я вгляделся в планер, увидел. Видел. И Мария видела, это был не обман, не плод разыгравшейся фантазии.

– Что предлагаешь? – спросил я. – Мне кажется, пора сообщить Штайнеру.

– Да, пожалуй… А ты уверен, что это… именно его…

– Нет, – ответил я. – Я не стал бы ручаться… Но, скорее всего, да… следовательно, все гораздо хуже… Не знаю, что хуже.

Я толкнул бумажный хвост, планер начал поворот против часовой стрелки.

У синхронных физиков действительно странное чувство юмора.

Карты течений

– Это палец Уистлера?

Уэзерс зажал палец между прозрачных стеклянных пластин, погрузил в камеру, включил сканер.

– Это палец Уистлера, – заключил Уэзерс. – С левой руки, безымянный…

Шуйский выдохнул с напускным облегчением, сверился со Штайнером.

Штайнер облегчения не испытал, думаю, он не сомневался, что это палец Уистлера. В медотсеке пахло кислым, спирт, что-то лопнуло, старинный градусник спиртом так пахнуть не мог. Стандартный медотсек, у нас на семнадцатой станции такой же, покрытые инеем холодильники, нетронутые кушетки, диагностический модуль, похожий на морской огурец бокс клеточной терапии. Коллекция скальпелей. На семнадцатой станции на стене висела коллекция шприцев в витрине из хромированной стали и граненого синеватого стекла, видимо, коллекция входила в стандартную комплектацию медотсеков, скальпели, думаю, реплики.

– В принципе, ничего страшного. – Уэзерс поворачивал палец в камере сканера, разглядывал с разных сторон, увеличивая, отдаляя. – Приставим обратно… Или новый вырастим, так еще лучше, зачем нам старый, лучше новый… На работоспособности это никак не скажется. Честно говоря, Штайнер, не очень понимаю причину вашего беспокойства, помните, года два назад инженеру оторвало ногу…