Сорока на виселице - Веркин Эдуард Николаевич
– Шекспир… вероятно…
– Я тоже думаю, что нет. Шекспир завещал старшей дочери дубовую кровать, перину из гусиного пуха и пегого мула, вряд ли такой джентльмен задумывался о космосе.
– Люди меняются, – заметил я. – В тридцать лет они думают о космосе, в семьдесят – о перинах и дубовых койках.
Глупо. О перинах и подушках… Ни разу не видел перины. Надо почитать о синхронной физике, я о ней не так уж много знаю, а она, по уверению отца, в кризисе. А бабушка, наоборот, уверена, что синхронизация с потоком случится еще при ее жизни.
– Некоторые считают…
– А некоторые плохо переносят смерть, – сказала Мария. – Плохо… Я в мае шла по пустырю сквозь будней круговерть… больно…
Она опять потрогала глаз и скривилась. Больно.
– Смерть тут ни при чем. Есть определенный процент землян, не совместимый с пространством, – сказал я. – Что-то вроде морской болезни. Это…
Я достал из холодильника третью банку электролита, открыл.
– Да, я слышала. Люди звезд, люди земли…
Мария потрогала пальцами виски.
– Это заблуждение. Земля, в сущности, тоже космос, никакой разницы, космос везде… Никогда раньше не слышала… Я в полдень шла по пустырю сквозь будней круговерть, а мимо по делам своим в пролетке синей Смерть… – прочитала Мария.
– Ты знаешь такие?
– Нет.
– И я не знаю… Мне всегда интересно, кто выбирает эти стихи?
– Наверное, бортовой компьютер.
– Нет, слишком хорошие… Представляешь, есть особый человек, допустим, в академии Циолковского, он весь день сидит и подбирает стихи для постмортем тестов… надо иметь призвание…
Мария задумалась.
– Интересно, как его… как называется эта профессия… селектор, вариатор…
– Выбиральщик, – предположил я.
– Лучше я пойду, – сказала Мария. – Надо отдохнуть, встретимся на обеде…
Но на обед Мария не явилась. В столовой, кроме меня, больше никого не было, это выглядело довольно странно. Понятно, что экипаж занят, работают, но где пассажиры? Можно подумать, что, кроме нас с Марией, никто на Реген не спешил. Где Большое Жюри?
Особенного аппетита я не ощущал, но, помня про рекомендации Уэзерса, съел запеканку и пирожок с яблоками, посидел немного и отправился в кают-компанию.
Там тоже было безлюдно, я сел на диван и стал разглядывать бронзовую модель звездолета. Модель оказалась разборной, полированные панели внешнего корпуса легко снимались, и под ними открывались внутренности.
«Тощий дрозд» – корабль серии «Дзета», дальний грузовой звездолет, построенный по вновь популярной классической схеме – с четкими уровнями палуб, узкими полукруглыми коридорами, с лестницами и лифтами, рубкой в носовой части, с тесными каютами и кают-компанией в форме шара, по такой схеме строились корабли на заре освоения Солнечной системы. Внешне звездолет напоминал дирижабль или, если точнее, мяч для рэгби, несколько неуклюжая форма, не очень совпадающая с названием. Пассажирская палуба располагалась сверху, под нею палуба с навигационными системами – компьютеры навигации занимают половину корпуса, насколько я понял, продвигаясь в глубь модели, «Тощий дрозд» оснащен четырьмя вычислительными комплексами, каждый из которых полностью автономен, в том числе энергетически. Центральная палуба – системный двигатель, гиперприводы, гравитационные компенсаторы, реакторы, вырабатывающие энергию для моторов, опрокидывающих пространство. Нижняя палуба – грузовая. Трюм. Я разобрал корабль и обнаружил, что кто-то поместил в трюм игрушечную заводную лягушку. Маленькую, размером с вишню.
Я стал думать, кто посадил в трюм эту лягушку – ребенок или взрослый? Потом я стал думать, зачем он это сделал. Вспомнил так и не явившегося грузового инженера, подумал – не он ли послал этот знак? Потом завел лягушку, и она с хрустом запрыгала по столу, но на третьем прыжке запуталась в лапах и опрокинулась на спину. Я хотел ей помочь, но вдруг корабль дрогнул, по корпусу пробежала легкая вибрация, снизу послышался гул, словно под палубами разом задвигались целеустремленные детали, лягушка перевернулась на живот и запрыгала дальше.
Гудение моторов и вибрации – всего лишь имитация. Машины «Тощего дрозда» бесшумны, в них нет двигающихся частей, а компенсаторы инерции гасят минимальные вибрации и звуки. Но глухая тишина в пространстве пугает экипаж и пассажиров, поэтому коридоры наших звездолетов заполнены искусственным шумом, а если приложить руку к стене, то почувствуешь, как она дрожит. Это создает ощущение надежности и преодоления пространства, движение – всегда звук, со времен первых парусов.
Я доразбирал модель и стал собирать ее обратно, это оказалось нелегко, пришлось повозиться.
Забыл лягушку. Забыл поместить ее на грузовую палубу. Подумал, не подарить ли ее Марии, но решил, что это, пожалуй, странно, поймал лягушку, убрал в карман. Оказалось, что завод в ней не иссяк, лягушка месила лапками, неприятно, вернул ее на стол. Разбирать корабль до трюма не хотелось, поэтому я поместил лягушку в кают-компанию.
Корабль снова задрожал.
За час в кают-компании никто не появился, мне надоело скучать одному, и я вернулся к себе и быстро уснул. А проснулся ближе к вечеру. Деревянная утка под потолком покачивалась и гуляла носом.
Я не знал, чем заняться, стал ждать Марию и раздумывать – не заглянуть ли самому к ней? Но не собрался. А перед ужином, как и обещал доктор, у меня действительно заболела голова, сильно, и в столовую я, напившись электролита, не пошел.
Ночью «Тощий дрозд» гудел сильнее, вычислительные комплексы просчитывали финиш второго вектора, утка под потолком водила клювом, когда я засыпал, мне снилась семнадцатая станция, трапперы и Хромой.
Второй вектор стартовал в девять утра по бортовому времени.
Я проснулся в семь и отправился к Марии, все-таки хотел ее повидать перед вектором. Мария не открыла, и до старта я слонялся по кораблю. Коридоры, семь километров, кают-компания в виде шара, палубы, навигационная оказалась недоступна, остальные оставались безлюдны, я не встретил даже доктора Уэзерса, возможно, кому-то стало плохо, навигатору или инженеру бортовых систем.
В восемь двадцать я вернулся в свою каюту и устроился в стазис-капусле.
Сову во время смерти я опять не увидел, но в этот раз, как мне показалось, видел золотые искры.
Второй вектор ничем не отличался от первого, умер, воскрес, открыл глаза, утка покачивала крыльями и указывала носом в сторону Земли, я выпил электролит, соленый и холодный. Сепаратор приготовил для теста стихи про бродяг, которые никак не вернутся домой, то путают дороги, то возвращаются, а дом чужой, возвращаются, а дома вовсе нет. Стихи не в рифму, и в них было много повторений, мне показалось, что стихи состояли почти из одних повторений, и лишь иногда добавлялись новые слова. Хорошие стихи, я их запомнил даже без рифмы.
После вектора я принял душ и полчаса гулял по коридорам, никого не встретил. В кают-компании обнаружил разобранную модель корабля, зеленой заводной лягушки в ней не было, то ли кто-то ее похитил, то ли она сама ускакала.
Я хотел увидеть Марию, но заглянуть к ней отчего-то не решился. В столовой съел запеканку из творога и изюма.
После третьего вектора болела голова, от затылка в зубы. Не помог ни электролит, ни массаж висков, доктор Уэзерс предложил пиявки, я согласился, и доктор тут же приставил мне полдюжины. Пиявки помогли, правда, аппетит пропал. Доктор сказал, что это нормально, рано или поздно аппетит восстановится, а если нет, то можно попробовать локальное замораживание.
После пиявок я хотел отправиться к Марии, но она явилась сама, предложила сходить в кают-компанию – вдруг там кто присутствует, должен же там присутствовать кто-то, с кем можно поговорить, или сыграть, или просто познакомиться.
Отправились в кают-компанию. По пути Мария шепотом жаловалась на свою смерть, она прошла неудачно, мучительно.
В этот раз кают-компания не пустовала – на диване, обложившись подушками, сидел человек в шортах и в футболке с изображением зеленого попугая, человек читал книгу.