Переезд (СИ) - Волков Тим

— Да причем же тут провод и кислота, родная?

— Ох, Ваня, Ваня… Темный ты человек! — взъерошив мужу волосы, негромко рассмеялась Анна Львовна. — Сто грамм лимонной кислоты на литр воды, плюс кусочек медного провода… Прокипятить, погрузить серебряные изделия минут на пятнадцать… протереть тряпочкой…

— Что⁈

— Да! Этим раствором как раз столовое серебро и чистят!

Обо всем этом нужно было сообщить Иванову. Иван Павлович не поленился, лично проверил все ближайшие ломбарды. София Витольдовна пару дней назад выкупила все свое столовое серебро! И даже приобрела кое-что новое.

У здания ВЧК на Большой Лубянке суетились люди.

Оставив «Минерву» невдалеке, доктор прошелся пешком и нагнал по пути Бурдакова.

— Здорово, Михаил Петрович! Ты как тут?

— А, Иван… — оглянувшись, Бурлаков протянул руку и скривился. — Да, понимаешь, отправили с поверкой от Совнаркома.

— А что? Случилось? — насторожился Иван Павлович.

Чиновник махнул рукой:

— Да уж, случилось. Уже каждая собака на Лубянке знает. Озолс из окна выбросился! Со своего кабинета, с пятого этажа. Вон, дворники с брусчатки кровь отмывают!

Расследованием странного самоубийства Озолса (понятно было, что никакое это не самоубийство, помогли ему выпасть из окна, только вот кто?) занялись тут же. Но как не старались, ничего не смогли обнаружить. Словно в стену уперлись. След терялся. И это говорило только об одном — люди, связанные с этим, не случайные люди, а профессионалы.

Пока искали улики и пытались найти хоть какие-то ниточки, у Ивана Павловича появилось немного свободного времени, в которое он решил заглянуть в госпиталь — пришла большая партия больных и нужно было помочь коллегам. Да и, признаться, хотелось уже заняться своим любимым делом, а не этими бумажками и беготней.

В приемной палате московского Хирургического госпиталя было шумно. Везли отовсюду, и в основном тяжелых — уездные больницы едва ли бы справились с ними. А в Московском госпитале оборудования было больше, а значит у тех, кто попал сюда, еще был шанс.

Врачи, едва увидев Ивана Павловича, тут же его и окружили — огромные знания, которыми он обладал, черпали они с жадностью и прогрессивные методы лечения доктора воспринимали, хоть и с удивлением, но внимательно.

— Что тут у нас? — спросил Иван Павлович, оглядываясь.

— Вот, — начал дежурный, молодой хирург Женя Некрасов, подводя доктора к кровати. — Молодой красноармеец с рваной раной бедра, полученной три дня назад.

Иван Павлович осмотрел раненного. Края раны уже почернели, распухшие ткани источали зловоние.

— Полагаю, ампутация? Выше колена, — спросил Некрасов, словно бы ожидая одобрения от Ивана Павловича. — Газовая гангрена. Иного выхода нет. Согласно учебникам…

Иван Павлович покачал головой.

— Позвольте, коллега. Давайте попробуем иной путь.

Все заинтересованно глянули на доктора.

— Видите эти некротизированные ткани? — его палец, не касаясь, начал водить над раной. — Их нужно иссечь. Не просто отрезать ногу, а убрать только мёртвое. Тщательно, кропотливо, как ювелир. И затем — обильно промыть рану. Не прижигать карболкой, а оросить перекисью. Она даст пену, вытеснит анаэробные бактерии. Затем — дренаж. Резиновая полоска, чтобы рана не закрывалась и гной имел отток.

— Но… — начал Некрасов, но тут же замолчал — помнил, что многие методы доктора, очень спорные, рискованные, оказались на самом деле действенными. И только и смог выдохнуть: — Опасно…

— Верно, — неожиданно согласился доктор. — Поэтому круглосуточное пристальное наблюдение за больным. С раны не сводить глаз. Едва появятся какие-то изменения — тут же звать меня.

Сергей Петрович Борода, второй врач, посмотрел на доктора так, будто тот предлагал танцевать камаринскую вокруг операционного стола. Признаться, Борода недолюбливал Ивана Павловича и в некоторой степени завидовал ему.

— Иссечение… Дренаж? Да что вы такое говорите⁈ Риск рецидива…

— Риск ампутации и гибели парня от шока — выше, — твёрдо сказал Иван Павлович. — Запишите. Иссечение некротических тканей. Санация раны. А ампутировать всегда успеем.

Некрасов, поколебавшись, кивнул и потянулся за блокнотом.

— Второй пациент, — подошли к другой кровати. — Женщина с проникающим ранением в живот. Перитонит налицо — доскообразный живот, заострившиеся черты лица. Её готовим к лапаротомии, но… — он сделал паузу, совсем тихо добавил: — Шансы оцениваем как мизерные.

— Будем ревизию проводить, искать перфорацию, — добавил Сергей Петрович, снимая перчатки. — Но, боюсь, товарищ Некрасов прав, уже поздно. Инфекция победит.

Иван Павлович подошёл ближе.

— Евгений, а если после ревизии и ушивания перфорации… промыть брюшную полость? Тёплым физраствором. Обильно. Чтобы механически удалить большую часть инфекционного начала.

В палате воцарилась тишина. Промывать брюшину? Это было равносильно ереси.

— Вы предлагаете залить её соляным раствором⁈ — возмутился Сергей Петрович. — Это вызовет ещё большее воспаление!

— Нет, — спокойно парировал Иван Павлович. — Гной — вот что вызывает воспаление. Мы убираем гной. Это даст организму шанс справиться с оставшейся инфекцией. Без этого шанса у неё нет. Запишите: лапаротомия, ревизия, санация и промывание брюшной полости. Методом орошения. Все это делать в строжайшей чистоте — операционную подготовить, обработать начисто. Да вы и без меня все знаете, что делать.

Сергей Петрович, побагровев, хотел было возразить, но посмотрел на стекленеющие глаза умирающей женщины и сдавленно кивнул. «Метод орошения» был внесён в историю болезни.

Иван Павлович конечно же все понимал. Риск и в самом деле чертовски большой. Сепсис. Стафилококк. Стрептококк. Эта гадость убивала людей быстрее всяких пуль и осколков. Пули и осколки можно было извлечь, а вот добраться до невидимого врага, уже хозяйничавшего в крови, в лимфе, в каждом органе… Нужен был снайперский выстрел, прицельный и безжалостный. Нужен был пенициллин. Но его еще не изобрели.

Иван Павлович с тяжёлым сердцем двинулся дальше, к очередной койке в углу палаты. Ему показали тяжёлого сепсисного больного, поступившего накануне. Состояние безнадёжное. Источник — пулевое ранение в плечо, которое, казалось, зажило, но дало метастаз инфекции по всему организму.

Он подошёл, глядя на бледное, осунувшееся лицо с горячечным румянцем на щеках.

И вдруг дыхание его перехватило. Что-то было до боли знакомое в этом лице, несмотря на болезненную худобу и седину в волосах. Иван Павлович медленно, почти не веря, обошёл койку и посмотрел на пациента прямо.

Измождённые черты, высокий лоб, упрямый подбородок… И черная шелковая повязка, закрывающая правую глазницу.

— Глушаков? — вырвалось у Ивана Павловича сдавленным, неузнаваемым шёпотом. — Трофим Васильевич?

— Верно, — удивленно произнес Некрасов. — Вы что, знаете его?

— Знаю? Конечно знаю! Мы же с ним на санитарном поезде… Трофим Васильевич, слышишь меня?

Полубессознательный больной медленно повернул к нему голову. Единственный глаз, мутный от жара, с трудом сфокусировался. В его глубине мелькнула искорка чего-то — узнавания, изумления, горькой иронии.

— Петров? Иван Павлович? Ваня? — прохрипел он, и губы его дрогнули в подобии улыбки. — Не может быть… Приснилось, должно быть… Или я уже на том свете, и тут нас, самых назойливых, встречают старые друзья…

Штабс-капитан Трофим Глушаков, начальник медицинской службы того самого санитарного поезда, где Ивану Павловичу довелось служить… Человек, научивший его не пасовать перед ужасами войны, человек, спасший его. А теперь он угасал здесь, в этой образцовой московской палате, от той самой банальной инфекции.

— Что с вами случилось, Трофим Васильевич? — тихо спросил Иван Павлович, уже врачебным, собранным взглядом оценивая состояние: тусклая, желтоватая кожа, частное, поверхностное дыхание, характерный, сладковато-гнилостный запах от тела — почерк сепсиса.