Дорогой мужества - Д. Хренков

Женя Цапко прилег на бруствер и колдовал с «лейкой». Через него перескочил голенастый Чухнов, потом другие солдаты и побежали вперед, туда, где курился сизый дым разрывов. Несколько метров наша жиденькая цепь пробежала быстро и без потерь. Затем в разных концах ее вздыбилась земля, и, прежде чем мы услышали грохот разрыва, кто-то закричал пронзительно истошно.　

Опережал цепь, из прибрежного оврага выскочил танк и на ходу повел по тусклому небу длинным стволом своей пушки. Появление танка воодушевило бойцов. Залегшая было цепь поднялась и снова побежала вперед. Застрекотали пулеметы. Еще громче захлопали мины. Но я услышал долетевшее откуда то издалека торжествующее:　

— Ура-а-а!　

Кто то рядом со мной сказал:　

— Четвертая рота ворвалась в немецкую траншею. Первыми достигли вражеской траншеи Чухнов и Шевелев, сержант с простуженным голосом. Они спрыгнули вниз, побежали, но у развилки нерешительно остановились. В сумятице боя зрительная связь с товарищами была потеряна. Рядом хлопали выстрелы, разрывы ручных гранат. Одна из таких гранат с длинной деревянной ручкой упала к ногам Шевелева. Видно, бросивший ее впопыхах забыл выдернуть чеку. Шевелев поднял гранату, а когда выпрямился, увидел, что прямо на него бегут восемь немцев. Шевелев переложил трофейную гранату в другую руку и сдернул с пояса свою.　

— Вот я вам!　

Граната разорвалась, но Шевелев был достаточно опытным бойцом, чтобы понимать: одной гранатой восемь врагов в траншейном бою не сразишь. Но то, что фашисты залегли в траншее, давало ему и Чухнову мгновенное преимущество. Прежде чем они поднялись, Чухнов сумел подобрать еще несколько валявшихся вокруг немецких гранат, свинтить с них крышки и одну за другой подать товарищу. Узкая щель наполнилась дымом. Чухнов побежал по траншее, а Шевелев выскочил на бруствер и за ним — поверху.　

В траншее были убитые, раненые, но оставшийся в живых огромнейший детина вскинул автомат на Чухнова. Шевелев спрыгнул ему на плечи. Автоматная очередь захлебнулась, что-то обожгло Шевелеву ногу. Это привело его в ярость. Он с силой ударил гитлеровца прикладом по каске. Тут подоспел Чухнов. Вдвоем они скрутили верзилу. Это был первый пленный, взятый нашими подразделениями на пятачке за много дней.　

Через полчаса мы присутствовали на его допросе. Старший ефрейтор 3-й роты 1-го батальона 2-го парашютного полка Вольфганг Пройль воевал в Голландии, высаживался на остров Крит, заслужил два железных креста. Он говорил медленно, глотая слова, заикаясь, все еще не в силах поверить, что оказался в плену:　

— До вашей артподготовки во взводе у нас было двадцать пять солдат. Я начал отход в тыл с восемью. Что стало с остальными, не знаю…　

Полковник Андреев, слушая пленного, хмурился. Он то и дело выходил из землянки, прислушивался к шуму боя. Хотя из подразделений поступали сообщения о продвижении вперед, полковник угадывал: атака начинает захлебываться. Слишком мало сил принимало в ней участие. Цепочка наших подразделений, и без того редкая, теперь еще больше растянулась, а где тонко, там всегда рвется.　

Как и утром, полковник во весь рост стоял в траншее. Снова перед ним шли солдаты, только теперь в обратном направлении. Иным из них санитары успели сделать перевязки, большинство же шло, поддерживая кровоточащие руки, прихрамывая, других несли на плащ-палатках. Раненых было много. Полковник провожал их задумчивым взглядом и громко говорил:　

— Спасибо, товарищи! Спасибо!　

— Товарищ полковник, — выскочил из землянки сияющий связист. — Только что передали: овладели восьмой ГЭС.　

Полковник ушел в землянку, а мы с Женей снова побежали по траншее. Чем дальше мы уходили от берега, тем быстрее гасла только что затеплившаяся радость. Встречные раненые уклончиво говорили о взятии 8-й ГЭС.

— Взять-то ее, кажись, взяли, но не наша рота — соседняя.　

Командир второго батальона переместился в ту землянку, где утром мы пили чай. Собственно, в землянке расположились два его связиста. Сам комбат стоял в траншее. Он сказал, что не передавал сообщения о взятии ГЭС. Ему, как и всем, приходилось то и дело укрываться на дне траншеи: противник не прекращал яростных огневых налетов. Когда же можно было поднять голову, командиру важно было увидеть собственными глазами, что происходит впереди. Связи с ротами не было. Нарушилась и связь с артиллерией. Тонкая жилка провода, бежавшая на КП полка, рвалась непрерывно.　

К нам подошел младший политрук в черном ребристом шлеме.　

— Плохо дело, — сказал он. — Танк остановился. Пробовал добраться к нему, да вот видите…　

Рука танкиста висела плетью, а из рукава капала на песок кровь.　

— Вам бы на перевязку.　

— Успеется. Машину лишь бы выручить. Вы знаете, что это за машина!　

Мы не знали. Оказалось, эту машину уже трижды списывали в лом. Но она в числе немногих составляла «бронетанковые силы» на плацдарме, и танкисты делали все возможное и невозможное, чтобы сохранить ее.　

— Последняя ведомость была написана на трех листах, рассказывал танкист. — В общем это была похоронная, а не дефектная ведомость. Командир дал приказ экипажу перебраться на правый берег. А тут на пятачок прибыли на подмогу нашим ремонтникам рабочие Кировского завода. «Покажите танк», — просят. — «Нельзя, — отвечаем, — на передовой». — «Подумаешь, испугал!» В общем повел я их. Правда, ползти пришлось, но к танку доставил. Непривычно на них было даже смотреть: в гимнастерках да в кепочках. Вел их на часок, показать только. Остались они на две недели. И что вы думаете! Выходили танк. Логинов его в атаку сегодня повел.　

Поговорив с танкистом, мы отправились на медицинский пункт. Расположился он в траншее, где утром дежурили наши пулеметчики. Несколько часов назад траншея была глубокой. Теперь она была полуразрушена. Раненые в ожидании перевязки сидели на земле. Одна из санитарок склонилась над пожилым красноармейцем, раненным в руку. Между колен у того винтовка, за спиной — немецкий автомат.　

— Убыстри, дочка, — просит раненый.　

— Кончаю.　

— Убыстри, говорю. Товарищи меня ждут.　

— У вас теперь одни товарищи — по медсанбату.　

— Чего плетешь! — вскипает солдат. — Там каждый на вес золота.　

Он кивает в сторону выстрелов.　

— Вам никак нельзя. А если заражение?　

Солдат шевелит пальцами забинтованной руки, удовлетворенно хмыкает и выразительно проводит рукой по шее.　

— Нет ли у тебя горло пополоскать? Все-таки ранение…　

— Нету! И не спешите. Мне записать нужно.　

— Это можно. Пиши. Тарасов Павел Васильевич.　

— А дивизия, полк — наши?

— Наши, наши, — успокаивает солдат, — ленинградские.　

И пока девушка что-то царапает карандашом в тетрадке, Тарасов перемахивает через окоп и бежит в