Так говорила женщина - Каффка Маргит
Так что мальчик слонялся по залитому солнцем саду, предоставленный сам себе, а в кухонном подвале время от времени на минуту затихали звуки кусачек для сахара или мешалки. В такие моменты из кухонного окошка, выходящего в сад, высовывалось лицо растрепанной, румяной поварихи Юлиш в белом платке.
— Что поделываете, Питю? Молодец, Питю, играйте-и-грайте!
На Юлиш — в общей идиллии ее личность тоже играла роль — наверное, зиждилось любое согласие. И она не зря занимала свое место. Юлиш была сметливой, толковой и спорой девицей, образцовым домашним животным, человеком, который будто от рождения знал, в каком порядке подавать блюда, сколько денег до середины месяца можно потратить на рынке и во сколько встанет счет из магазина. Так что их жизнь стала почти что идеальной, о да, весьма неплохой, и ее можно было бы, как картинку, вырезать ножницами и сдать в типографию вместе с дидактическими статьями для школьной хрестоматии, по которой учатся хорошие дети, — но тут два ангелочка вновь повстречались среди кучерявых облаков. Тот, что хлопал в ладоши, со смехом ткнул крошечным пальцем в пару, а второй серьезно, не отрываясь, пролистал от начала до конца книгу их уже облетевших дней.
— Спущусь-ка я к ним! — молвил он. — И сказка снова начнется, верно?
Но со сказкой пришлось попрощаться, на этот раз — окончательно. Ведь то, что произошло после, — дело совершенно глупое и ничуть не возвышенное, а такое, какое люди обычно выпускают из книг для чтения, да и в жизни выносят за скобки.
Около семи вечера женщина возвращалась с работы. Золотисто-бронзовый свет заходящего солнца следовал за ней вдоль Дуная, заливал светлое платье из батиста и элегантную шляпку, украдкой вплетал в каштановые волосы золотистые тени и ложился отсветом под прозрачную, но свежую кожу. Она лучилась спокойной радостью, которая теперь всегда исходила от нее, резко, торжествующе набирала воздух в грудь, как тот, кто наверстывает упущенное за долгие годы, когда приходилось втягивать его сквозь стиснутые зубы. Ее стройная фигура словно стала выше, спина выпрямилась, глаза улыбались, а жизнь, казалось, перестала грузом давить на плечи; куда бы они ни шла, люди смотрели ей вслед.
— Я вот-вот буду у него! — подумала она и чуть не начала напевать на улице, а затем вприпрыжку, как девчонка, забежала под прохладную арку ворот. Весело и звучно крикнула в сторону кухни:
— Юльча! Принеси нам что-нибудь поесть!
Никто не откликнулся, и женщина, по-прежнему улыбаясь, торопливым шагом пересекла веранду. Обеденный стол был накрыт только наполовину, из другой комнаты доносился тихий смех и странные грубовато-сиплые, сдавленные голоса. Совсем недолго. Неприятное удивление еще не успело пронзить ее нервы, она спокойно и быстро открыла дверь и произнесла ровным, мягким голосом:
— Ступай, накрывай на стол, милая!
Полная девица, вся пунцовая, отскочила от пианино, а мужчина внезапно громыхнул по клавишам — необыкновенно грубо, — и вид его в эту минуту стал весьма жалок. Девушка уже позвякивала вилками где-то снаружи.
— Мы долго тебя ждали! — сказал мужчина, не глядя на женщину.
Та потянулась к шляпной булавке тем же движением, что и вчера или позавчера. Как всегда — чтобы поскорее снять ее и прильнуть к нему, обвить мягкими белыми руками, щедро одарить всем своим чистым, благородным, утонченным существом этого человека — единственного, навечно первого, того самого. Она уже подошла к нему, но остановилась в слепом изумлении. Что случилось? Какая-то ерунда! Сюртук мужчины чуть выше локтя был белым от муки, а на пианино из эбенового дерева отчетливо виднелись крошечные снежные пятна. Да, Юльча ведь должна была сегодня просеивать муку...
Вздрогнув в испуге, женщина повернулась к дверям спальни, нестерпимо горячая волна крови прилила к лицу, ко лбу. Только не сейчас — нет, еще минуту! Она закрыла за собой дверь в затемненную комнату с альковом. Тишина. Лишь бы где-нибудь спрятаться — среди подушек, только быстрее, пока все не разлетелось на части, — и она в отчаянии бросилась на мягкую постель, зарывшись в белое ароматное белье. В ушах уже стоял тот тихий мелодичный звон, что предвещает беспамятство — наверное, все длилось не дольше нескольких минут.
Глухой стук потревожил ее. Маленькая ножка терпеливо, монотонно стучала в дверь.
— Мамочка! Выходи, мамочка! Ужин на столе.
Она вскочила и поправила платье:
— Сейчас, милый!
Она уже пришла в себя, все осознала. Села на край постели, прижалась лбом к деревянному изголовью. Да... служанка. Она носит плотную сермяжную блузу, которая уныло выглядывает из-под короткой кофты, и семь сборчатых юбок, одну поверх другой, из которых стирает время от времени только верхние, ноги у нее некрасивые, жилистые, отечные, с синими венами, глаза — веселые, смеющиеся, звериные, губы — пухлые и красные, тридцать два зуба — крупные и белые. Когда она шагает, то как-то по-особенному покачивает бедрами.
Она подняла голову, увидела себя в зеркале — бледную и измученную женщину со следами прошедших бесплодных лет, со всей утомленностью интеллектуального труда в выразительных, необычных чертах лица. Как нервно сверкают ее глаза, как нездорово выглядят залегшие под ними глубокие синие тени, как нелепа ее пышная корона густых каштановых волос вокруг лба без кровинки. Белая шея, нежный изгиб линии плеч, плавно покачивающиеся бедра — о да, эта девица мясистая, сильная, похожа на налитый румяный плод, и обнимать ее гораздо сподручней. Да, но ведь это — дело грубое и второстепенное, а ведь она может предложить этому мужчине все утонченные, благородные радости жизни. Но только ли в этом дело?
Ее с новой силой охватил горячий, мучительный стыд. Что делать? Сейчас бы. выйти из спальни, разгневанно и с достоинством выдворить это существо, которое превратилось для нее из полезного предмета мебели в полноценную «другую женщину». Изгнать ее, как Сарра изгнала Агарь, целиком и полностью в своем праве, — неколебимо гордая жена, ведь она защищалась в своей твердыне. Мужчина и слова бы не посмел сказать в защиту той, второй. И на минуту ей стало ясно, что такое поведение было бы единственно правильным.
Да, именно такое! Эффектно-резкое, жесткое и трезвое, оно могло бы заново наладить гармонию между ними и даже придать изменившейся ситуации нечто возвышенное. Оно превратило бы ее в здравую, благоразумную, чудесную молодую жену, которая смогла бы обернуть себе на пользу прогнивший порядок вещей, а мужа — в лукаво улыбающегося, но исполненного благочестивого стыда и раскаяния супруга, который, как в пьесе, на все был бы готов ради прощения и лишь втайне радовался тому, какой он большой проказник. Ей вспомнилась покойная мать. Она рассказывала похожие истории о том, как при помощи звонких затрещин восстанавливала порядок, подорванный подобного рода инцидентами. Как-то так и надо поступить.
Но женщина уже ощутила, что не сможет, не выдержит, что ей это до дрожи чуждо. Естественная, почти врожденная аристократичность чувств в ужасе сопротивлялась. Противостоять, сражаться, побеждать — в таком бою? Со служанкой, которая на четвертом месяце их брака прижалась крепким толстым плечом, юбкой, обсыпанной мукой, к человеку, который был создан только для нее, готовой на жертвы, понимающей, истинной второй половины? Нет, нет, она не сможет. Во что превратится их жизнь, прошедшие мгновения, полные тихого томления и нежности, каждая одинокая весна, каждое растраченное лето, все несорванные цветы и упущенные поцелуи, на которые ушла их юность и на которых было построено их недолгое счастье?
— Мамочка, выходи! — чуть не плача, умолял печальный детский голос, и дверь снова задрожала от негромкого, монотонного, неуклюжего стука.
— Иду, сынок!
В эту минуту она все осознала. Сам собой родился план на ближайшее будущее, истинное желание сердца; она догадывалась, что это неразумно, но знала, что не может поступить по-другому. Ее душа преисполнилась мученического самообладания, упрямого, горького и решительного. Она не будет устраивать сцен, лучше умрет, но будет выше этого — выше самой себя и той женщины. Только так и следует действовать. И это наполовину неосознанное решение предопределило грядущие дни и ночи и разрушило ей жизнь.