Смог (СИ) - Луговой Павел

— Тэк-с, — бодро произнёс он, поворачиваясь к пульту, — на шестнадцатый, значитса, — и ткнул нужную кнопку.

Повернулся к ней, улыбаясь. Лифт дёрнулся и плавно загудел, закряхтел, отправляясь в свой нелёгкий путь.

Погодин сунул руку в карман, чтобы ощутить пальцами прохладу шнурка. Чтобы с улыбкой извлечь его. Чтобы набросить его на тонкую шейку, на которой едва заметно пульсирует в жилке жизнь. Чтобы потянуть за концы шнурка. Чтобы припасть поцелуем к этим по-детски нежным губкам маленького рта. Чтобы вдохнуть её отчаяния и внезапно обрушившегося страха. Чтобы потом, когда она на какой-то миг потеряет сознание, сдёрнуть с неё трусики (ох, только бы они были розовые! Ну на крайний случай — белые. Но только не красные какие-нибудь, не синие, не в цветочек и не с бабочками!)

— Мы едем-едем-едем, — напел он, поглядывая на остренькие кнопочки сосков, что упирались изнутри в фуфаечку. Возбуждение нахлынуло, загорелись щёки, пальцы сжали шнурок. Ещё, ещё один миг созерцания, чтобы довести своё желание до белого каления, а себя — до невозможности его сдержать.

Пиппи вдруг расстегнула сумочку. Достала из сумочки комок целлофана, взмахом руки расправила, отчего он превратился в целый лист — этакую накидку с прорезью для головы в центре. Девочка неторопливо просунула голову в эту дырку, расправила шуршащий целлофан, прикрывший её до самых коленок.

Погодин с несколько обалделым любопытством наблюдал за её движениями, забыв про удавку в сжатом потном кулаке. «Хм, — внутренне улыбнулся он, — вот ни хрена себе!» И почувствовал небывалый рост возбуждения — и от необычного вида жертвы, и от тихого томного шороха целлофана, и от пристального взгляда девочки, направленного ему прямо в глаза.

— Скучно, — произнесла Пиппи.

— У-у, — неотчётливо промычал Погодин, теребя в кармане удавку. «Ну, сейчас развеселю тебя», — мысленно добавил он, начиная подрагивать от предвкушения. А вслух: — Хочешь, расскажу тебе сказку?

— Не-а, — со взрослой серьёзностью отвечала она. — Лучше поцелуйте меня.

Что-то в нём сразу сломалось от неожиданности. Возбуждение тут же юркнуло куда-то в колени, мелко-мелко задрожавшие. Выпучив глаза, он уставился на неё. Сорвавшимся голосом выдохнул:

— Чего?

— Поцелуйте меня, — нимало не смущаясь повторила она и в пристальном взгляде её плеснулся недетский призыв. — В губы.

«Ух ты! — суетливо думал Погодин. — Ни хрена себе! Вот они, современные девочки… А может, она и не девочка уже вовсе… Чего делать-то? Вот же сучка, всё обломала».

Да, неожиданное поведение отроковицы подействовало на Погодина совсем не положительно. Возбуждение пропало, вместо него явились растерянность и даже мелкий страх — поганенький такой страшок.

— Боитесь, что ли? — усмехнулась Пиппи, словно видела его насквозь. — Да я никому не скажу, честно. Я уже много раз целовалась. А с вами — ещё нет.

И поманила его пальчиком.

И тут возбуждение вернулось. Только было оно другим. Теперь Погодин видел не тихую испуганную жертву, а — нимфетку, лолиту, которую можно просто трахнуть, с кайфом и диким оргазмом. Самым обычным образом трахнуть. И уйти. Навсегда. И никто ничего никогда. Уйти, оставив её в живых, поскольку душить эту маленькую дрянь совершенно никакого удовольствия.

Его взгляд скользнул по пульту с кнопками.

Пиппи перехватила этот быстрый зырк, тут же поняла его и ударом ладошки нажала нужную кнопку. Лифт вдрогнул и замер. Чёрт знает на каком этаже или между какими этажами. Плевать.

Погодин сделал шаг к лолите, взял в руки её лицо, большими пальцами поглаживая щёки. Её глаза как будто сделались ещё чернее. И стали они огромными, как две космические чёрные дыры.

Она простонала, или ему почудилось?

— Быстрей, — прошептала она, дыханием обжигая его ладони, — а то вызовут.

Не размышляя, всхрапнув и засопев от возбуждения, он наклонился и припал к её губам. Губы были мягкие, послушные, податливые. Её язычок с опытной умелостью устремился навстречу Погодинскому. Слюна у неё была сладкой, вкусной. Он захватил её губы своими жаднее, уже начиная терять контроль над собой; зубы стукнулись о зубки. Погодин задрожал от нетерпения, ладони отпустили её лицо и переместились на талию, потянули худенькое тельце ближе. Она не сопротивлялась — напротив, подалась навстречу.

Дыхание перехватило. Как-то странно перехватило его.

Мусоля девчоночьи губы, Погодин попытался вникнуть в ощущения. Но не сумел. Потому что перехваченное дыхание никак не хотело возвращаться, а в организме, где-то глубоко внутри, вдруг явилась боль. Дикая, острая, режущая, невыносимая боль.

Погодин вскрикнул, хотел было отслониться от своей жертвы, посмотреть, что там с его животом. Но не смог. Девчонка словно прилипла к нему. Обхватив одной рукой, она второй зачем-то упиралась ему в живот. Или не в живот. В позвоночник ли…

Тогда он, уже громко и протяжно застонав от боли, оттолкнул себя от Пиппи, уперевшись рукой ей в плечо. Сделал шаг назад. Шаг вышел каким-то волокущимся, неровным, с дрожащей слабостью в коленях. И с болью, которая тёплой струйкой вдруг устремилась вниз, к паху.

— Сладкий, сладкий, сахарный, — услышал Погодин частый-частый и жаркий шепоток от противоположной стены.

Посмотрел удивлённо на свой живот, на котором, поверх рубахи, расплывалось красное пятно. Перевёл зачем-то взгляд на лицо Пиппи.

— Мой сладкий, — продолжала шептать она, с диким каким-то пристрастием глядя ему в лицо, вперяясь в глаза, с жадным любопытством впитывая каждое его мимическое движение. — Больно, дядь? Скажи, больно?

В руке её стально серебрился чуть заалевший кровью нож. Не нож даже, а какое-то подобие скальпеля, только побольше.

— Скажи, дядь, — торопила девочка, — больно? А в глазах темнеет? Темнеет, а?

— Дура, — выдохнул Погодин. — Ты что сделала, блядь?

— Убила тебя, дяденька, — с готовностью отозвалась Пиппи Лонгструмп.

И правда, кажется, — убила. Ноги стали совсем ватными. Погодин хотел задрать рубаху и посмотреть на рану, но тут же отказался от этой мысли. Он боялся крови. И страшился увидеть свой распоротый живот.

— Что ж ты сделала-то, блядь, а? — бормотал он на всхлипе. — Скорую надо. Вызови скорую, быстрей!

Он осел по стенке, скорчился на полу, в углу, зажимая руками живот, из которого текла и текла кровь.

— Больно? — не отставала девчонка, и немигающий взгляд её жадно, наслаждаясь, впитывал в себя лицо Погодина, каждое движение, каждую эмоцию, что сменяли бешено одна другую — страх, ненависть, страх, боль, страх, растерянность, боль, надежда, боль, смертная тоска, боль, страх… — Поцелуй меня ещё, а? Скорей, пока не умер, сладкий.

— Зверёныш, — простонал он. — Тварь. Вызови скорую. — И заорал: — Эй, кто-нибудь, скорую!

Она тоже присела на корточки напротив него. Под короткой юбочкой он увидел её трусики, плотно обхватившие сочные ягодицы. Трусики были белые без узора. Но теперь Погодину стало наплевать. Ему было больно. Больно, тоскливо и безнадёжно.

А она вытянула руку с ножом вперёд, к его шее.

— Эй! — просипел он, морщась от боли. — Ты что де…

Лезвие было отточено очень хорошо. Потому что девчонка вроде и не делала сильного движения, не махала рукой, не напряглась. Она просто чуть повела кистью, а Погодин тут же, разом, потерял способность говорить. По горлу — поперёк и вниз — будто скользнула шустрая огненная змейка. В голове зазвенело, и стал в ней скапливаться противный тусклый туман, в котором гасли все звуки и терялись образы.

А Пиппи деловито сняла с себя свою целлофановую закровавленную накидку, аккуратно сложила, обернула в мешочек, который достала из сумочки. Следом положила нож. Осторожно сунула всё это обратно в сумочку. В последний раз оглядела себя и привычно ударила по кнопке.

Лифт дёрнулся, загудел, неохотно двинулся вверх.

Погодин всё ещё умирал, когда лифт остановился на девятом, поэтому он слышал, как лязгнули, размыкаясь, двери, как бросив напоследок «Пока, дядь», Пиппи Лонгструмп вышла на площадку, попутно отправив лифт на шестнадцатый, и как лязгнули, смыкаясь, зубы вечности.