Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

основательно готовится товарищ. Но этот человек уже заинтересовал меня с другой стороны — характер! Когда мы двинулись в глубь леса, я решил не отставать — понаблюдать, приглядеться к генералу поближе. Вскоре, однако, заметил, что он водит меня за нос так же, как когда-то мы с отцом своих земляков. Меня охватил охотничий азарт. Э, нет, от меня не так-то просто отвертишься! Я знаю лес и заранее увижу, куда ты повернешь, когда «выпишешь петлю». Но я переоценил свои способности. Как ни пересекал его хитроумные петли, через полчаса и след простыл старого грибника. Попытался аукнуть, может, думаю, по привычке откликнется. Какое там!

Ходил я долго. По освещенному солнцем сосняку, и по густым сумрачным ельникам, и по сверкающим белизной стволов березнякам — здесь заметней, чем в хвойном лесу, чувствовалось наступление осени: золотые пятаки лежали под ногами, кружили в воздухе, светились в зелени крон. Этот лес хотя и не поражал воображение величием пущи, но имел свою прелесть, прелесть разнообразия. Да грибов мало! А это для грибника, да еще такого заядлого, с большим стажем, но который не часто вырывается из города, — трагедия.

Усталый, недовольный, мысленно ругая Жменькова и Михася, который послушался старого чудака, я вернулся к машине.

Михась весь свой грибной улов, а он был не меньше моего — не надо было и далеко ходить! — пустил на суп, который весело булькал в котелке и на сто метров вокруг издавал такой аппетитный дух, что у меня сразу потекли слюнки и я забыл про свою неудачу. Грибной суп, сваренный умелыми руками на костре, с дымком, с добрыми специями, нисколько не уступает ухе, даже двойной и тройной.

Настроение мое в предвкушении супа и других яств, выставленных на брезенте у веселого огонька, улучшилось. Но я все же поворчал — высказал другу свое неудовольствие по поводу того, что он так легко поддался отставному генералу — повез, куда тому вздумалось по старческой блажи.

— Такой денек потеряли! Чудо!

— Говорят, ты собираешься писать рассказы о Ленине?

Я уже давно перестал удивляться неожиданным переходам в разговорах моего старого друга. Такая у него излюбленная манера вести беседу — неожиданно переходить с одного на другое. Некоторых наших общих друзей она раздражала. А я привык. Поэтому и теперь сразу же пошел за Михасем.

— Хочу. Однако и побаиваюсь. Создать образ Ильича — задача огромной трудности. Хочу написать о людях, судьба которых, жизнь которых определялась ленинскими идеями.

— Филипп Григорьевич встречался с Лениным.

Я вскочил с плаща, на котором разлегся, чтобы отдохнуть.

Жменьков вернулся, когда угли, на которых подогревался суп, уже превратились в пепел, а наше терпение было на исходе. Пришел с полной корзиной чудесных боровиков.

Нехорошее чувство — зависть. Всю свою сознательную жизнь я выжигал его в себе, но, увидев боровики генерала, чуть не лопнул от зависти. Да и у Михася тоже на висках запульсировали голубые жилки.

— Ну, Филипп Григорьевич, вы похожи на моего покойного отца. Индивидуалист! — не без обиды заметил я.

— Что вы! Я же вас звал-звал. Знаете, весь день переживал, что вы отстали, — оправдывался со смущенным видом генерал, а в глазах у него чертики прыгали, этакие насмешливо-озорные, как у мальчишки, которому удалось перехитрить своих самых хитрых друзей.

Когда Жменьков положил свои грибы в машину, наша зависть стала постепенно утихать, тем более что снова приятно запахло наваристым, упревшим на углях грибным супом.

За обедом я повел наступление.

— Филипп Григорьевич, знаю, что вы человек не очень разговорчивый. Но об одном должны рассказать. О самом интересном. Для всех. Догадываетесь? Не смотрите с таким укором на Михаила Михайловича. Мы с ним друзья, всем делимся, не то что некоторые…

Жменьков засмеялся.

— Ох и безжалостный же вы человек! На грибы нужна удача, а не взаимовыручка. — И сразу же выражение его лица изменилось, стало задумчиво-серьезным, словно он пытался вспомнить что-то очень далекое и дорогое. — Ничего особенного я вам не расскажу, ребята. Встреча эта, хотя она многое и решила в моей жизни, была очень короткой. Но мне не хочется быть похожим на тех, кто однажды издалека видел Ильича, а теперь пишет длиннейшие воспоминания. И порой путает. А путать грешно, не дозволено… Лучше уж промолчи…

— Память подчас подводит, особенно лет через сорок — пятьдесят. За это винить нельзя.

Филипп Григорьевич не согласился:

— Нет. Такие встречи не забываются. Я помню каждую черточку, каждое слово. Надо учесть к тому же особенность стариковской памяти: сквозь нее, как сквозь редкое решето, процеживается то, что произошло вчера, и очень крепко, как говорится, железно удерживаются события детства, юности. Мне было шестнадцать лет… Все вокруг бурлило… Но знаете что? Давайте сперва пообедаем. Потому что, если уж вам хочется послушать, я начну издалека. Самым любопытным в моей биографии я считаю то, что на перевале истории два разных человека боролись за душу парня-белоруса, родившегося вот в этих местах.

— Вы местный? — удивился я.

— Километров пятнадцать не доехали до моей Соковищины.

Пареньку шел четырнадцатый год, но мать по-прежнему, как в детстве, называла его Пилипок. А все односельчане — Жменька. Это не прозвище, а настоящая фамилия, в Соковищине полдеревни Жменьков. Чтобы различать, одних называли солидно: дед Томаш, Ганна Параскина. Другим давали прозвища: Тихона Жменьку, Пилипкиного дядю, вся волость знала под кличкой Японец. Назови в соседней деревне его настоящую фамилию или имя — не знают, скажи: «Японец» — каждый, и стар и млад, поймет. А у него, Пилипка, фамилия превратилась в кличку. Скажут: «Жменька» — и всем понятно, что речь о нем, старшем сыне Рыгора, оставшемся за хозяина, когда отца в прошлом году взяли на войну. Может, потому так ласково называли его старшие, что был он небольшого роста, веснушчатый, а до работы охочий. Старался не отставать от взрослых. Дядя Тихон, Японец, приглядывавший за хозяйством брата, частенько говорил:

— Пилипок, не бери на пупок. Надорвешься. А нам с тобой, брат, еще трудиться и трудиться. Пока царь русский и царь немецкий снова снюхаются, сколько крови солдатской прольется! Когда твой батька воротится, один бог знает. А нам надо и своих малышей кормить и армию.

Дядю Тихона считали по всей округе чудаком. Вернувшись с японской войны хромым, он не рвался на работу в поле. Однако жил небедно, «имел талант» — мастер был на все руки: коновал, лекарь, сапожник да и в машинах знал толк. За свою работу Японец брал по-божески. Твердую цену назначал только за шитье сапог да за ремонт ружья; за лечение коровы