Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис

Сташеком Любуськой и предложила ему деловое партнерство — он вступает с Басей в фиктивный брак, вывозит ее с Женей в Польшу, а затем она оформляет еврейскую эмиграцию и увозит его в Америку. Сташек приехал к невесте, Бася привезла его в Москву, привела к нам знакомиться. Сташек был хорош собой — утонченный аристократический профиль, ухоженные усики. Говорил, что все евреи для него — братья, потому что он делил с ними баланду в нацистском концлагере. Он угодил в гестапо по подозрению в участии в сопротивлении, его пытали («били карандашом по яйцам»). Расчет был точный, и план удался на все сто, если не больше, потому что Сташек и Бася уже не расстались. В начале 60-х семья благополучно перебралась в Бруклин, где и прожила душа в душу до самой смерти. Я не раз заводил разговор с мамой, требуя, чтобы она пошла по стопам Баси. Но мама и слушать не хотела — «никуда я без вас не поеду». «Не нужен мне берег турецкий».

Случалось, что меня необходимо было пристроить на более длительное время. На помощь приходила сводная сестра мамы Хася. Она жила на ул. Карла Маркса со своей матерью, второй, но уже давно бывшей женой деда — Миррой, крохотной чистенькой старушкой. Ни мужа, ни детей у Хаси еще не было. Особых развлечений для меня тоже. Я томился, дожидаясь, пока тетя с дядей вернутся, наконец, из Кисловодска или Цхалтубо. Жизнь этих женщин тоже была отягощена невосполнимой потерей, которую принесла война. В убранстве квартиры доминировал большой портрет брата Хаси — Толика, который умер подростком.

В 50 метрах от Бурбацких, на «плац Пруса» жила еще одна дружественная нам семья, которой тетя Маня любила наносить визиты вежливости во время наших прогулок. Чтобы попасть в квартиру, надо было пройти по галерее внутреннего двора, похожей на декорацию средневековой пьесы. Хозяин дома — «настоящий», довоенный польский еврей Сигизмунд Вольф. Одному Богу известно, что удерживало этого человека от решения воспользоваться своим законным правом на репатриацию в Польшу в 50-е годы. Вольф никак не вписывался в советский ландшафт. Он говорил по-русски с польским акцентом, носил старорежимную одежду, целовал дамам ручки и смотрел в глаза собеседнику. Кларк-гейбловские усики и узкие глаза делали его похожим на гоминдановского офицера, каким его изображала в те годы советская пропаганда. Через много лет мы с Вольфами породнимся. С моей легкой руки, его дочь Элла выйдет за моего брата.

Парк служил главным образом для воскресных встреч и мероприятий. По будням же тетушка предпочитала водить меня не в парк, а в город. Синий игрушечный вагончик «четверки» за считанные минуты доставлял нас в центр, до самого Галицкого рынка («там телятина — так телятина»). Эти вылазки — верный шанс впихнуть в мою измученную утробу лишний шницель. Питаться вне дома считалось предосудительным, почти само-убийственным («незачем есть всякую отраву, неизвестно, что там они кладут в котлеты, чтоб у них руки поотсыхали»). Однако ради сверхзадачи иногда делались исключения — детское кафе возле пассажа на пл. Мицкевича, в аккурат напротив черного ангела, зацепившегося крылом за стелу, было единственным местом на земле, где меня можно было накормить без ремня.

Черный ангел

Тетя Маня долго придирчиво присматривалась и принюхивалась к шницелю, ворча и проклиная воров-поваров, опять насовавших туда хлеб вместо мяса, но была счастлива — ребенок, наконец, поел. Шницеля похрустывали золотой панировкой и выгодно отличались от пресных парных котлет и заплывших дрожащим жиром куриных пулочек. После захода в пару галантерейных магазинов («должны выбросить мулине») прогулка заканчивалась, в лучшем случае, дневным сеансом «Тарзана» в кинотеатре «Коперник» или «Щорс». В худшем — душераздирающей мелодрамой в кинотеатре «Днипро». На экране красивые люди изводили друг друга (и меня вместе с ними) бесконечными монологами, плакали, обнимались, пили вино, умирали и снова плакали. Я был рад, что на большинство таких фильмов детей не пускали. Пока тетушка утирала непрошенные слезы, я вертелся в кресле и молил Бога, чтобы все это поскорей кончилось. И вот, медленно привыкая к свету, мы скользим вдоль рядов по мягкому ковру из подсолнечной шелухи. Назад тащились пешком по скучной улице Щербакова и дальше по еще более безликой Руставели. Единственное, на чем задержится по дороге взгляд (благо нам не миновать Стрыйский рынок), — это скрипучие подводы с невообразимым крестьянским скарбом и лошади с болтающимися на морде торбами — терпеливые существа, уныло перебирающие челюстями в ожидании грубых хозяев, говорящих между собой на своем сословном наречии. А там уже рукой подать до дома.

Заветная «брама»

Знакомый лязг двери — и в нос ударит свойственный только нашей браме набор запахов. Избежать столкновения с ним не дано ни одному входящему, «если только есть у него нос и в носу запах обоняния», как излагал В.Жаботинский. Это из самого низа, где жила дворничиха пани Зелинська, каким-то чудом задержавшаяся здесь полька, тянулся кверху кислый дух отсыревшего черного хлеба, могильная затхлость погребов, разделенных истлевшими занозистыми перегородками. В погребах хранились кадушки с соленьями, картошка и уголь — спасительные зимние запасы. Разбухшие не столько от рассола, сколько от его духа, кадушки зимой покрывались корочкой льда. Обоняние не справлялось с нагрузкой — ароматы моченых яблок, соленых помидоров и огурцов, квашеной капусты, маринованных листьев салата вселяли чувство незыблемости бытия.

Детство — это ароматный пудинг, взбитый из солнца, зелени, котлет, снега, мясистых пионов и винтиков сирени, рассыпанных на подоконнике. Все остальное — это затянувшееся пищеварение.

Издавна считается, что счастливое детство — это когда ребенка окружает любовь, забота, преданность, теплая одежда, здоровая пища, высокие моральные устои, положительный родительский пример, духовное руководство, друзья и уважение к старшим. С точки зрения этих домашних ценностей я рос счастливым ребенком. Правда, в детстве легко быть счастливым еще и потому, что ты не знал ничего лучшего.

Еще не подозревая о том, что обладание отдельной комнатой (каковой у меня сроду не было) может заменить целый мир и развить самодостаточность и способность наслаждаться одиночеством, я неистово трудился на балконе над сооружением «холобуды» — сказочного шатра. В нем я проводил по многу часов с книжкой или с шахматами. Я по сей день не решил — был ли это созидательный порыв или клапан для пещерного инстинкта. В дело пускались плотные шерстяные одеяла (дневной свет — враг