Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис

мне кажется, шевелит усами. Я могу часами разглядывать эту картину. Охотник как две капли воды похож на Сталина. Сталин — это Вождь. Самый главный человек в мире. Больше всего он любит детей и животных. Но тогда зачем он убил зайца? Я побаиваюсь этой картины, но других картин в доме нет, если не считать нескольких обра́мленных цветочных ваз, вышитых болгарским крестом, и двух фарфоровых медальонов с бронзовыми профилями Ленина и Сталина над австрийским секретером. Вожди смотрели друг на друга вытаращенными глазами, словно были заняты выяснением отношений, и не привлекали чрезмерного внимания. Зато возле двери на мраморном столике высится деревянная скульптура золотокрылого ангела, застывшего в неестественной позе — одна нога навесу. Он выше меня ростом и не разберешь — мальчик или девочка. Ему вообще все живое, как говорят взрослые, до лампочки — и дети и зайцы. К тому же у него отбит кусочек носа и на большом пальце ноги не хватает фаланги. Но эти увечья оставляют безучастным. Не зря, должно быть, его «поляки бросили». Вместе со всей мебелью и с охотником над диваном. А что, если они вернутся? С этим вопросом я засыпаю. Во сне картина оживала. Иосиф Виссарионович гладил меня по голове влажной рукой, отчего волосы становились липкими и красными, улыбался, обнажая заячьи зубы. Он разрешал мне потрогать ружье и ласково спрашивал:

— Малчык, ты каво болше лубишь — маму или папу?

Потом, обернувшись зайцем, жалобно свистнув на прощанье, растворялся в морозной ночи. Это — наиболее назойливое из детских воспоминаний.

Самое первое из них — ощущение собственного веса. Я нагибаюсь, чтобы потрогать подаренный дедом деревянный автомобиль, и тут же больно шлепаюсь на сверкающий и провонявший мастикой паркетный пол.

А еще — первое унижение. Воспитатели игнорируют мой пол, облачая в ненавистный девчоночий лифчик, что-то вроде бронежилета, предохраняющего от простуд. От него вяло змеятся вниз резинки с крокодилоголовыми застежками. Они слабо удерживают над коленкой коричневые чулки, которые то и дело выскальзывают из беззубой пасти и сползают на тощие щиколотки. Безнадежно пытаюсь удержать их. На их место вторгается струя морозного воздуха. Моих страданий никто не замечает. Но мой революционный инстинкт еще мирно спал, а смирение граничило с потворством неизбежному злу.

Смею ли я гневить Бога нытьем и жалобами? Ведь все началось совсем не так плохо. Во-первых, я все-таки родился. И не где-нибудь, а где надо — в Москве. И анкеты до поры до времени не стыдно будет заполнять. И за фиктивными невестами охотиться не придется ради столичной прописки. А про студенческие общежития я по сей день знаю только из рассказов друзей, и ассоциируются они у меня лишь с именем монаха Бертольда Шварца и со скелетом, то и дело падающим на беременных женщин. Во-вторых, дата моего рождения совпала с датой рождения самого императора Франца Иосифа. Такие совпадения тоже на московских улицах, как, впрочем, и на венских, не валяются. Это его тень осенила меня своим рогатым двуединством и пристегнула ржавым обручем к двум разноуровневым стульям.

Но судьба уже через два года после рождения подложила мне жирную свинью. Меня, не спросясь, перевезли на ПМЖ, как теперь говорят, в свежезавоеванную (без единого выстрела благодаря «реальной политике») жемчужину Австро-Венгерской монархии — Львов. И мне сегодня самому трудно представить, что было время, когда я столь же свободно говорил по-украински, как и по-русски, и искренне считал украинский родным языком. Галичане, которых я встречал на своем пути, «держали» меня за своего.

— Так то ж наш галицийский жид! — произносят они почти любовно.

Львов был моим первым домом еще и потому, что все предшествовавшее в памяти не удержалось. Даже много лет спустя, после длинной жизни за границей, я храню чувство, которое с оговорками можно назвать ностальгией. Приплывшие из далекого будущего патайи, сингапуры и атланты никогда не смогут вытеснить топонимическую поэзию моих первых туристских маршрутов — Фастов, Казатин, Тернополь. В названиях был спрятан особый ритм, музыка железных дорог. Мне посчастливилось попасть во Львов после 20-летнего отсутствия. Хватило всего нескольких минут, чтобы понять — это чувство было не придуманным.

9 сентября 1939 года Молотов радушно поздравил Гитлера с захватом Варшавы. А неделю спустя доблестные советские войска пересекли восточную границу Польши, которая была объявлена «несуществующим» государством. Сталинская пропаганда использовала нехитрые гитлеровские приемы, обвинив раздавленную Польшу в нарушении нейтралитета и в жестоком обращении с украинцами и белорусами. Уже в октябре Львов был забит русскими. Солдаты весело обирали местных жителей, а гражданские деловито сновали по брамам в поисках брошенных квартир. Львовяне привыкали к русской речи. Даже через 50 лет старики будут вспоминать, что чаще других слов слышалось «давай часы». В эти дни родился новый вид спорта — стрельба по будильникам по звонку. Старожилы любили рассказывать о женах непрошенных гостей, являвшихся в оперу в ночных рубашках, конфискованных у недостаточно гостеприимных хозяев. Но смеялись львовяне недолго. Уже в начале октября новая власть приступила к арестам и к депортации поляков, ликвидации политических и культурных учреждений. НКВД и гестапо работали в тесном сотрудничестве. Последние получали немецких коммунистов в обмен на русских и украинских эмигрантов. В 1940 году в Вильнюсе НКВД опубликовал список 14 категорий лиц, подлежащих депортации. Пункт 8 распространялся на политических эмигрантов и беженцев. Евреи, спасавшиеся от нацистской мясорубки, подпадали под обе категории. Число депортированных достигло 1,5 млн. человек. В их числе около 100 тыс. евреев. Впрочем, некоторым удавалось откупиться за бутылку водки.

Но теснили и коренных галичан. Те же эшелоны, что доставляли сюда после очередного раздела Польши совслужащих и пополнения в воинские гарнизоны, везли их на восточную границу новой родины — в колымские лагеря.

С одним из эшелонов и приехали в 1939 году во Львов 25-летняя Махля Болотина и ее муж Яков Моисеевич Крайчик, приглашенный на работу обосновавшимся здесь приятелем.

Летом 1941 года Ася Махлис с трехлетней Аллой и с младшим братом Зямой приехали к сестре погостить. Но радость встречи была недолгой. С неба посыпались бомбы. Яков раздобыл машину с шофером и отправил всю семью на восток. Во время одного из налетов колонна остановилась. Перепуганные пассажиры бросились в придорожные кусты. В суматохе Аллочка потерялась. Пока Ася ее искала, водитель вернулся к машине и на ней сбежал. С