Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис

Галичане, сдержанные, молчаливые, растерянные, сохраняли не только свой певучий диалект, но даже стиль одежды — их можно было узнать по френчам и пиджакам довоенного покроя, курткам с каскетками и хлястиками, черным плюшевым полупальто, бархатным воротникам.

Улицы уступали новым хозяевам только названия. Угловые таблички менялись чуть ли не каждый день. Но жители предпочитали пользоваться довоенными польскими названиями. Казалось, что никого всерьез не трогает факт принадлежности к очередной империи. Задержавшиеся по какой-то причине поляки мало-помалу тянулись в сторону Чопа. Они уносили с собой часть души города. Не сдавались только фасады домов — они хранили и продолжают хранить свои вековые тайны и колорит. Колонизаторы никогда полностью не освободятся от комплекса пришлости. Быть может, поэтому к местным русские относились с подчеркнутым высокомерием, называли их не иначе, как «вуйки» или «бандеровцы». Страх перед местными подогревался вылазками ОУНовских боевиков. В 1952 году после суда над Стахуром, убийцей Ярослава Галана, по городу поползли упорные слухи о предстоящем публичном повешении бандеровца то ли на стадионе, то ли на площади за Оперным театром. Я упрашивал взрослых взять меня на это «шоу». Подобные зрелища не были в диковинку — после войны публичные казни применялись в отношении осужденных эсэсовцев и своих наиболее отличившихся коллаборационистов. Об одном из таких представлений рассказывал позднее мой друг Георгий Бен. Двенадцатилетним мальчиком в январе 1946 года он присутствовал на публичной казни восьмерых эсэсовцев у кинотеатра «Гигант» в Ленинграде. Львовяне стали внимательней читать местные газеты, чтобы не пропустить сообщение о дате. Сообщение действительно появилось, но в нем, к моему разочарованию, говорилось, что приговор приведен в исполнение в присутствии «должностных лиц».

Презрительные инвективы этнического характера не имели хождения у нас в доме. Армяшки, фоньки, хохлы, чурки, кацапы, черножопые, косоглазые — весь этот джентльменский набор доносился до моих ушей только с улицы. Единственное разделительное прозвище, которое я усвоил в семье, — «гоим» никогда не звучало пренебрежительно. (Для этого было другое исключительное слово весьма узкого значения — шикса — и обозначало оно женщину нестабильного поведения и, следовательно, уже по определению, никак не могло относиться к еврейской женщине). Гоим же значило «неевреи» и ничего больше. Оно могло звучать и в нейтральном контексте, и в ругательном и в уважительном.

Но я (наверное, по малолетству), не чувствовал себя здесь пришлым. Я был «нацменьшинством» здесь, был бы им и в любом другом месте. Город детства — это город надежды. Львов — музей моего детства.

На пути к этнической самоидентификации. 1953 г.

Стрыйский парк был естественным продолжением моего мира уже хотя бы потому, что начинался сразу за оградой нашего тенистого палисадника. Всего пара сот метров отделяли меня от бледно-розовых арочных ворот рая. К ним вела волшебная аллея, обсаженная респектабельными особняками. С приходом новых властей она тоже обрела новое название — улица Конева, в честь командующего Закарпатским военным округом, здравствующего маршала (редкая честь) и фактического хозяина города. По этой аллее двигались не только разодетые мамаши с зонтиками и важные няни, толкавшие перед собой плетеные детские коляски. По ней двигались даже дурманящие запахи, которым было тесно в зеленом заповеднике. В глубине души я недолюбливал эту улицу из-за тротуаров, выложенных широченными квадратными плитами, совершенно не приспособленными для того, чтобы перешагивать через их стыки.

Парк с его замысловатой топографией, трапециевидными туями и платанами-«бесстыдницами» сопротивлялся неуемному вандализму пришельцев дольше других достопримечательностей города.

Сразу за аркой лежало предваренное нежно-зеленой прелюдией озерко. Форму озера определить было невозможно — этому препятствовали мягкие холмистые очертания берегов, утопавшие в падавших откуда-то с неба каскадах плакучих ив и акаций. В разгар лета деревья закрывали значительную часть озера, окаймленного двумя аллеями. Левая, тенистая, была немноголюдной и вела к детской площадке с допотопной скрипучей каруселью, разгонять которую приходилось своими силами. Просторная правая аллея — зеленый филиал городского променада на Академической, ибо для прогулок горожане предпочитали именно ее. Променад органично замыкался деревянной постройкой — рестораном, за которым начиналась выставочная часть, уставленная павильонами, такими же скучными, как и их содержимое. По парку были разбросаны мобильные лотки с мороженым, к которым мне было запрещено приближаться на расстояние пушечного выстрела (катаральная ангина, бронхит, двустороннее воспаление легких, конвульсии, смерть).

Ворота в «музей детства»

Стрыйский парк манил не только богатством ароматов, источаемых клумбами, экзотическими деревьями, райскими уголками с застекленными оранжереями и журчащими ручейками, но и своей политической незаангажированностью и аристократическим безразличием к истошной краснознаменности, к митингам и пионерским барабанам, к плакатам и портретам передовиков. Это было единственное место на свете, где все обретали равные права и забывали об обязанностях, ни одного памятника, если не считать заляпанного зеленой плесенью польского воеводу Килиньского с отломанной саблей, прочно скрытого кленовой листвой. Стрыйский парк был центром географии.

Выводя меня в парк на прогулку, домой тетя Маня иногда возвращалась по Стрыйской улице, чтобы удлинить моцион. А заодно по дороге можно было купить возле базара горячих семечек, пирожки с ливером или заглянуть к подруге детства Басе Бурбацкой — знаменитой на весь город спекулянтке. Бася жила с красавцем-сыном Женей и любовником Нёмой (злые языки не забывали упомянуть, что он приходится ей двоюродным братом). Меня иногда «подбрасывали» Басе на день-другой. Дядя Нёма, пытаясь чем-то полезным занять шестилетнего гостя, применял нестандартный педагогический прием. Он предлагал мне выдергивать из его головы седые волосы. За каждый волос он исправно платил мне по 1 копейке. Но мой первый источник самостоятельного дохода неожиданно трагически оборвался, потому что у Нёмы случился инфаркт, и он умер. Бася жила в самом начале Стрыйской в коммунальной квартире, и ежеминутно тряслась от страха, что соседи в один прекрасный день из зависти натравят на нее ОБХСС, хотя те же всеведущие языки уверяли (и, похоже, не совсем без оснований), что для беспокойства нет причин — у Баси, мол, вся милиция прикормлена. Семья ютилась в одной комнате, и Бася уверенно вела свой бизнес, как говорят американцы, из спальни. Полости диванов были набиты плотно утрамбованными отрезами, заграничными кофточками, украшениями, парфюмерией, чулками и комбинациями. В клиентуре отбоя не было. Хозяйка была эффектной особой с нарисованными бровями, алым ртом и выразительным голосом. В ее присутствии подруги придерживали мужей за фалды.

После смерти Нёмы предприимчивая Бася решила не испытывать судьбу. С помощью посредников она познакомилась с элегантным поляком из Вроцлава